— Задание выполнено, — сказал жрец. — В награду я даю позволение выпить молочный огонь.

Я едва не фыркнул. Ждал не пойми чего. Две чарки молочного огня… Для набожных амитраев это был святой напиток, выдаваемый на большие праздники, и его разрешено было потреблять только жрецам и женщинам. Порой позволяли его пить в награду в армии, на церемониях, сопровождавших повышение в ранге, или при оказании почестей за мужество в битве. Вот только это был довольно слабый напиток, что делали из кобыльего молока, сладковатый, отдающий скользким творогом. Я такой пил даже ребенком, когда запрещали мне более крепкие напитки, во времена амитрайских праздников, когда сидел рядом с отцом в смердящем войлочном ритуальном шатре, который ставили на Лугу Тысячи Цветов, и принимал военные процессии. Далеко этому напитку было до пальмового вина, амбрии или простого пива со специями.

Я взял чарку с подноса и снова почувствовал этот запах. Не хватало лишь мускусного, козлиного аромата шатра и тошнотной вони жирного мяса сурков, печенного на углях, чтобы я снова оказался в детстве.

Пока мы пили, измененные приблизились к нам, жадно глядя на чарки в руках.

Молочное пиво имело не совсем тот вкус, какой я помнил, и было, пожалуй, еще хуже, но воспоминание из детства настолько задурило мне голову, что когда Н’Деле вдруг выплюнул содержимое чарки прямо в лицо ближайшему измененному, сам я проглотил то, что держал во рту. Понял, что происходит, лишь когда мои губы и язык превратились в куски дерева.

Вода онемения.

Н’Деле подпрыгнул, опираясь на посох шпиона, и пнул ближайшего измененного в голову, развернулся в воздухе, ударил еще одного, а потом упал на землю, подхватывая посох, и направил очередной удар в голову следующего противника. Крутанул палицей, выписывая ею сложный знак, а потом перебросил через спину, вытянув один конец в мою сторону. Я схватил и провернул, высвобождая меч, а потом развернулся в сторону жреца, который ловко отскочил за каменную колонну, махнув своим плащом. Н’Деле снова крутанул посохом, и я услышал, как со щелчком блокируется наконечник копья; один из измененных повалился на землю, другой тряхнул головой, по которой потекли потоки крови, третий качнулся бессильно, держась за живот.

Но я уже не чувствовал лица, пол пещеры вдруг показался мягким, словно трясина, и начал проваливаться под ногами, а потому я сумел сделать только пару неуверенных шагов, волоча кончик клинка по скале и хватаясь за край алтаря, который был куда дальше, чем казалось. Звук труб пульсировал у меня в ушах, словно далекий зов морских чудовищ, а желудок мой подкатил к горлу, как на палубе галеры. Опрокидываясь на стол, я еще заметил, что и Н’Деле начинает покачиваться и терять равновесие, а из темноты на него падает сеть, утяжеленная грузиками. А потом лицо мое ударило в тонкий слой воды на поверхности гладкого и холодного жертвенного стола.

Последнее, что я увидел, было синее лицо Агиара Морского Ветра, глядящее на меня с насмешливой, кривой гримасой.

* * *

Пробуждение от воды онемения всегда одинаково. Темнота, головная боль и жажда. Горло — как высохшая на солнце кожа, язык — как сдохший зверек во рту. Даже мои глаза казались сухими. В затылке и висках что-то болезненно пульсировало, словно желая выбраться на свободу. Я не мог понять направления, не видел, где верх, где низ.

Казалось, что я ослеп.

В отчаянии я открывал и закрывал глаза, но не обнаруживал никакой разницы. Я чувствовал только ледяную поверхность мокрой скалы и холодное, влажное давление на запястьях и на щиколотках. Я попытался шевельнуться, услышал звон железных звеньев и почувствовал рывок за ногу.

Мне удалось сесть, хотя в моей погруженной во тьму голове все перевернулось, а боль навылет прошила виски.

Я сложился напополам, меня стошнило. Теперь я сидел не только в темноте и влажности, но и в резком смраде содержимого собственного желудка.

Я был голым. На руках моих — железные кандалы, соединенные друг с другом несколькими звеньями. Посредине я нащупал еще одну цепь — она вела к оковам, в которые были взяты мои ноги, и та убегала дальше в темноту. Я дернул ее без особой надежды, но цепь, естественно, сидела как влитая. Сумей я встать, позволено бы мне было сделать не больше пары шагов.

Я перекатился вбок, пытаясь вытянуть, сколько удастся, скованные руки. Некоторое время я извивался по полу, словно слепая змея, но все же нащупал стену. Неровную, с резкими гранями поверхность голой скалы.

Значит, все еще пещера. Где-то глубоко под городом, в лабиринтах коридоров внутри горы, где никто меня не услышит и даже Ульф не вынюхает.

Ползая, стуча цепями и раня тело, я ощупал еще две стены и отверстие между ними, закрытое решеткой из толстых — в палец — прутьев, до которых я едва дотягивался руками, до предела натянув цепь, что держала меня за щиколотки. Кроме этого вокруг был только камень.

Люди цивилизованные даже самому ненавистному врагу дают в камеру одну, по крайней мере, вещь. Жбан воды. Если не кусок хлеба, то хотя бы несколько глотков жизнетворной жидкости. Вот только я не был жертвой людей цивилизованных. Я был взят в плен своими земляками — фанатичными дикарями, которые называли себя самой большой мировой империей, Матерью Народов, но до такой степени презирали отдельного человека, скованного и бессильного, что скупились на кубок воды.

Обитатели Побережья Парусов за худшую черту характера считали издевательство над побежденными и к тем, кто так поступал, относились с презрением.

Исследовав свою каморку, я выбился из сил. С меня ободрали одежду, к тому же вода онемения выпила из меня все силы, а будучи скованным, я едва мог шевелиться. Потому я скорчился у стены и лежал там совершенно обессиленный, с приоткрытым ртом, словно рыба, у которой уже нет сил биться.

Очнулся я, лишь когда почувствовал, что плечо мое, прикасающееся к стене, сделалось мокрым и что катятся по нему капли воды.

Потом я провел некоторое время, целуя и облизывая стену, словно та была телом любовницы, и пытался высосать растущие на ней капельки воды, отдающей на вкус камнем. Таким-то образом я сумел — через какое-то время — сделать хотя бы несколько глотков, но даже этого хватило, чтобы немного прийти в себя.

Тогда мне стало казаться, что в окружавшей меня темноте что-то маячит. Что с той стороны, где отверстие в пещере и решетка, темнота чуть более глубокая и полная.

По крайней мере, это могло означать, что я не ослеп, а только оказался в месте, куда не добиралась и капля света. А еще я начал слышать негромкие звуки. Далекое капанье, тихий, едва слышный посвист ветра, что летит целые стайе вьющимися, словно кишки, коридорами под городом. Через некоторое время мне начало казаться, что я слышу легкое побрякивание цепей.

Я замер, прислушиваясь. Нет, я не ошибался. Ветер принес тихий перезвон железа. Звук, казалось, раздается то вблизи, то подальше, то с одной стороны, то с другой.

— Н’Деле! — крикнул я. — Н’Деле! Ты там?!