Времени было отчаянно мало.

«Ты уходишь», – подумала она, а слабый вероломный голос нашептывал: «Но еще не сейчас».

– Подойди на секунду, – тихо попросила Этта.

Николас остановился, руки безвольно обвисли по бокам. И не двинулся.

– Пожалуйста, – добавила она, скидывая ботинки и снова становясь на ноги. Этта пошла через радугу разбросанных шелковых подушек, ковер под ногами оказался мягким, бархатным.

Она взяла оставленный Хасаном тазик с водой.

Вернувшись на свой насест на кровати, Этта опустила в воду последнюю чистую тряпку и аккуратно отжала излишек. Николас заколебался, но в конце концов двинулся к ней, крадучись, словно осторожный кот.

Прежде чем он успел возразить, Этта крепко взяла его правую руку, приложив ткань к разбитым костяшкам. Раны уже подсыхали, но она трудилась со всей осторожностью, чтобы очистить их от крови. Его пальцы сжали пальцы девушки почти рефлекторно, полуприкрытые глаза следили за ней.

– Я бы хотела, чтобы ты был с ним полегче, – сказала она.

– Он ворвался сюда, размахивая мечом. Мне следовало сидеть сложа руки и ничего не делать? – разбушевался он.

– Ты мог бы не пытаться подправить его лицо кулаком.

– Я и не подправлял, – возмутился Николас. – Хасан сам несколько раз бросился на кулак. Я лишь стоял на его пути.

– Ты смешон, – сообщила ему девушка. – Можно попросить тебя завтра перед ним извиниться?

– Если ты настаиваешь, но я не уверен, что это так уж необходимо, – сказал он. – Он не зауважал меня, пока не понял, что я могу тебя защитить. Мы заключили мир. И если ты думаешь, что я не сделаю этого снова, позволь прямо сейчас рассеять твое заблуждение. Если дойдет до насилия, я не премину снова воспользоваться кулаками.

Этта не хотела вступать в спор, почувствовав, что Николас начал искать повод, чтобы оттолкнуть ее. Она понимала, почему он так поступил, даже если и считала, что это слишком.

Я должна рассказать ему. Он бы понял, что стоит на кону. Николас бы увидел, что они не могут просто отдать астролябию Айронвуду и умыть руки.

– Я должна тебе кое-что рассказать…

– Тс-с-с… – прошептал он. – Не сейчас. Не сейчас.

Стоило ему только выдохнуть и сесть рядом с ней, как волнение улетучилось. Шурша щетиной на подбородке, он прижался щекой к ее волосам.

Ничего не кончено.

Не должно кончаться.

Идем со мной.

Этта сглотнула, загоняя слова обратно в горло. Она устала, эмоции обнажились, где уж тут сохранить здравомыслие. Правда затвердела внутри нее, огонек надежды вспыхнул, переменяясь, становясь небьющимся, словно алмаз. Сумасшедшая, глупая правда была столь же неразумна, сколь эгоистична, и Этта все понимала – она все понимала, – но это, казалось, не имело значения. Она восхищалась и его прекрасным острым умом, и нежным сердцем, скрытым под штормовыми оттенками настроения, огрубевшими слоями. Она не хотела оставлять его; не хотела оставлять ни крупинки, притворяясь, будто ничего не было.

Идем со мной.

Она повернулась, целуя его в шею, там, где бился пульс.

Идем со мной домой.

Его пальцы соскользнули с ее пальцев – чтобы положить ногу Этты ему на колено, размотать грязную повязку и начать промывать рану на икре.

– Почему ты наврал Хасану? – прошептала она.

Николас понял, о чем речь.

– По его акценту и манере одеваться я предположил, что он магометанин. – Увидев ее непонимающий взгляд, юноша уточнил: – Последователь пророка Мухаммеда.

Девушка назвала бы его мусульманином. Она кивнула.

– Об их вере мне известно немногое; если честно, одни россказни, – объяснил он. – Но, полагаю, ее догматы соответствуют некоторым христианским, один из важнейших, конечно: незамужние женщины не могут оставаться один на один с жуликами, с которыми не связаны узами крови или брака.

– Понятно, – мягко пробормотала она.

– Не буду притворяться, что никогда не делал ничего непристойного или не думал постыдных мыслей, – тихо проговорил он. – Какие тут могли быть вопросы: он бы отвел тебе другую комнату, а я не оставлю тебя одну в незнакомом месте, куда может прийти кто угодно, а я даже не услышу. Но… узнай кто-нибудь, что я остался здесь, а не в отдельной комнате, и твоя репутация окажется безвозвратно загублена.

– Какое мне дело до того, как меня оценивают в рамках другого века, – вскинулась Этта. – Особенно тот, кого я, наверное, никогда больше не увижу.

– Знаю, – ответил он, разрывая чистую простыню на бинт, чтобы обмотать ее ногу. – Но это важно для меня. Если бы я знал, что это тебе так не понравится, я бы ничего такого не предлагал.

Ей что, почудилась боль в голосе?

– Не в этом дело. Меня просто бесит, что это вообще пришлось делать, понимаешь? – объяснила она. – Что женщину не считают полноценной личностью. Я удивилась, когда ты это сказал. Думала, ты шутишь, но только потому, что размышляла как человек своего времени. В семнадцать рановато выходить замуж.

Николас отпрянул, снова «надевая» осторожный оценивающий взгляд.

– Большинство людей начинает задумываться о браке ближе к двадцати пяти, – продолжила она. – Сначала не мешало бы выучиться, найти работу и обзавестись жильем.

– Понятно, – ответил он, подражая ее тону.

– Тебе не кажется, что это рано? – уточнила Этта, чувствуя, что снова расходится. – Так?

– Мне почти двадцать, – ответил он. – Конечно, не рано. Но это не та мысль, которой я забавляюсь.

По тени, промелькнувшей в его взгляде, Этта поняла, что Николас сказал больше, чем хотел. Когда юноша, отпустив ее, встал, она почувствовала его отсутствие, словно обжигающую боль в пустых легких. Его слова приоткрыли дрожащее подводное течение, и ей надо было бы придумать нечто другое, чем продолжать подталкивать его, чтобы узнать почему. Надо было бы…

– Почему?

Он повернулся, его лицо осветила вспышка гнева.

– Я что, действительно должен отвечать? Составляешь каталог моих недостатков? Причин моей непригодности? – На секунду зажмурившись, Николас спохватился, прижав руку ко лбу. – Иди спать, Этта. Отдыхай. Завтра нас ждет непростой день.

Она встала.

Когда Этта была младше и страх сцены мучил ее, как никогда, сильно, она часто видела этот сон. Самое страшное заключалось в том, насколько все казалось настоящим; каждую ночь она чувствовала жар прожекторов на коже, когда выходила под их слепящий свет. Не имело значения, какую мелодию начинал играть оркестр, – она ее не знала, не готовила, – а импровизировать не получалось, и она только задыхалась от расстройства, что не может сыграть правильно по первому требованию. Сейчас ею двигало то же самое отчаяние. Девушка потянулась за правильными словами, но не придумала ничего, кроме как вздохнуть. Этта могла понять, каким он был человеком, но не жила жизнью, сделавшей его таким.