хорошими акушерками, особенно в то время, так и считаю. Думаю, что все выполняли тогда прекрасную работу, являясь своего рода декабристами родильного дела. И в переходный период от полностью домашних родов как протеста против системы к цивилизованному взаимодействию в виде проекта «Домашние роды в роддоме» полагаю их лучшими, кто на тот момент был к этому способен.

Я гордилась тем, что работаю в «Мире Естественного Акушерства». Очень радовалась своей работе, заменяла коллег на всех занятиях, когда меня просили помочь. Иногда, читая в день по три лекции, говорила по девять-десять часов подряд и потом, приходя домой, еле ворочала языком.

Роды стали для меня настоящей отдушиной, помогли выбраться из душевного кризиса. Но и чуть не погубили: я с головой ушла в работу, вкалывала как безумная, по несколько суток не спала и почти не ела. Вместо этого пахала, пахала и пахала.

Услышала однажды от роддомовской акушерки: «Как же я всё это ненавижу…» Чуть оправившись от потрясения – ведь все, кого я знала в индивидуальном акушерстве, шли в профессию по любви, – попыталась выяснить, как же так, но объяснений услышала немного:

– Работа в системе не оставляет места человеческому – день за днём одно и то же. Рано или поздно тупеешь, выдыхаешься, перестаёшь кого-то любить, если не сказать наоборот. Гораздо честнее уйти в приёмное и писать там бумажки.

Только мне не верилось. Как можно не хотеть принимать роды? Искренне считала и продолжаю считать свою профессию одной из лучших на свете. Но потом поняла кое-что ещё – хотя непосредственно в официальном родовспоможении не работала ни дня, будучи в попутной лодочке проекта «Домашние роды в роддоме».

Когда начинала, хотелось принять много-много родов. Разных – простых и сложных, длинных и стремительных, хотелось черпать опыт не чайной ложкой, а столовой, а ещё лучше – половником, нагоняя и компенсируя то время, что сидела дома и растила детей.

И мироздание откликнулось: не только я хотела вести беременных, но и беременные захотели рожать со мной – к счастью, это оказалось взаимным. Работа повалила. Я ездила с одних родов на другие, порой не высыпаясь неделями. Трудилась во всех роддомах, где только имелась возможность. Это были несколько лет массированного набора опыта и проживания всяких разных ситуаций. Когда не знала, что делать, – звонила более опытным коллегам, советовалась и пахала дальше.

И вот однажды (как теперь понимаю, очень даже закономерно) сложился какой-то совершенно безумный октябрь. Несколько сентябрьских родов задержались, а несколько ноябрьских, наоборот, поспешили раньше. При этом все октябрьские родили в положенные сроки. В итоге приняла двадцать пять родов за тридцать дней.

Спала ли я в тот месяц? Не помню. Провела на родах буквально всё своё время за исключением каких-то чисто физиологических моментов – что в один прекрасный день (вернее ночь) кончилось гипертоническим кризом. Но остаться дома, как я тогда думала, возможности не было: ради меня и конкретного доктора девочка с рубцом на матке специально приехала из Астрахани и месяц снимала квартиру в Москве, чтобы попытаться родить самой.

Когда она вступила в роды, я не спала уже не знаю сколько. Но меня подняло и погнало чувство ответственности, ведь я не могла ей сказать: «Знаешь, что-то я не выспалась, давай без меня». Казалось несоизмеримым. И я из последних сил оторвала себя от кровати, куда всего полчаса назад рухнула после нескольких суток без сна, и на последнем (из)дыхании поехала к ней.

Накрыло прямо в роддоме – стало без дураков, по-настоящему плохо.

Когда оклемалась, получила строжайший выговор от нашей няни. Она на чём свет стоит ругалась, что я себя не жалею, а я всё пыталась объяснить про девочку с рубцом. Услышав в ответ:

– Ну вот представь, что ты скончалась на её родах. И что, она на могилку твою ходить будет? Вспоминать тебя? Говорить – моя акушерка умерла ради меня? Или, может, о детях твоих станет заботиться?

Меня это, конечно, здорово отрезвило. Увы, синдром брошенного ребёнка наложил на меня странный отпечаток. Будучи никогда никому не нужной, я всегда остро, даже патологически ощущала: если я кому-то необходима (действительно или только на словах, не всегда способна понять разницу), то готова отдать себя всю, без остатка.

Моё безоглядное служение человечеству в течение того безумного месяца обернулось тем, что называют выгоранием. Устала не только физически. Почувствовала на своей шкуре, как могут раздражать все беременные на лекциях, приёмах, в роддомах. С ужасом представляла, что опять позвонят ночью. Не хотелось отвечать ни на один вопрос на тему родов. Даже на улице, если попадался на глаза беременный живот, хотелось отвести взгляд.

Не раз спрашивала себя: что происходит, почему? Разлюбила это? Изменилась? Но ответ всё время звучал одинаково:

– А вот безо всяких объяснений, просто не хочу, и всё! И даже отвечать на вопрос «почему?» тоже не хочу. Внутри меня – пусто.

Уехала за город, раздав все роды коллегам. Две недели совсем не работала и ещё в течение двух месяцев – очень редко. Но всё равно долго не решалась выключить на ночь телефон. В первый же вечер моего «отпуска», конечно, позвонила рожающая. И я буквально заставляла язык и губы складывать такие простые, но почти невозможные в ту пору для меня слова: «Звони замене, я не в Москве, не могу приехать».

Наверное, с точки зрения обычного, нормального человека всё это выглядит болезненно. Как-то один прекрасный гомеопат сказал мне: «Все призванные служить – люди травмы». Но тот октябрь меня серьёзно напугал, я поняла: нужно выстраивать барьеры, фильтры.

Есть у меня такая проблема – не чувствовать границ своего ресурса. Подруга говорила, что люди, как правило, живут примерно так: остаётся заряд батареи процентов десять – и человек понимает, что всё, мало, он скоро истощится до нуля, и потому вовремя останавливается. А у меня сигнальная лампа загорается только когда тело уже кричит: «SOS, ты скоро умрёшь!» – и отключает все функции, кроме жизненно необходимых. И тогда мой организм мне сказал: «Всё, ты на краю пропасти. Случится ещё одна перегрузка, без разницы ради кого – ты не выживешь». Пришлось научиться себя беречь.

Но в период начала работы я хапала всё, до чего могла дотянуться, как полностью неудовлетворённый кадавр из «Понедельник начинается в субботу» Стругацких. Только не из жадности, а из чистого любопытства и восторга: я нужна людям, я им нравлюсь, я им помогаю. Подавляющее большинство родов, которые я принимала, получались хорошими.

К концу моей работы в МЕА подвели статистику: у меня оказался