фотографировать Володя перестал. И постепенно каждый из нас погрузился в свою жизнь, в свои интересы.

К твёрдому пониманию, что надо разойтись, мы пришли ещё за три года до того, как наконец-то сделали это. Конечно, держали обстоятельства, держали дети: «У нас же особенный ребёнок!» Держали и меня, и его. Казалось, мы не можем развестись, как же так: много лет рядом, у нас дети, столько всего общего за плечами. Но постепенно жить вместе стало совсем плохо, а потом и невыносимо. Дом из семейного, тёплого и уютного очага превратился в место, куда не хочется возвращаться. Там перестало быть хорошо. Вообще.

Сейчас всё, что мы делаем сообща – максимально стараемся, чтобы наши дети жили хорошо, учились и развивались, обеспечиваем Платона всем необходимым, в том числе нянями и преподавателями. В качестве ответа на стандартный вопрос, как восприняли развод дети, приведу характерную деталь: старший сын и дочери уговаривали нас сделать это – до такой наглядно-невозможной степени из наших отношений ушло тепло.

Полагаю, что наш развод стал необходимым и правильным ещё и потому, что после него Володя действительно вырос как профессионал, и сейчас – бесспорная звезда если и не первой, то весьма близкой к тому величины. Да и я, освободившись от постоянного прессинга, могла больше не оглядываться на его мнение о моём выборе, не ощущать давления и осуждения – и состоялась в своей работе.

Наверное, наше главное совместное дело – родить детей и сделать это в любви – мы выполнили. За что и осталось Володю поблагодарить. Сказать спасибо своему второму мужу за то, что он помог мне реализоваться как маме. Из чего наверняка выросла и моя профессия: в этом браке я научилась любить детей и научилась их рожать.

А насчёт остального рассудит жизнь.

Глава 55

Про эстрогены и религию

Пара на приёме – красивые… Чистые, будто отмытые дождём, практически иконописные лица. Нежная кожа, длинные ресницы. Она с толстой пшеничной косой, у него кудрявая бородка. Ей двадцать два, ему двадцать восемь. И такие они тихие. Словно подсвеченные изнутри.

У девушки с внешностью юной Моники Беллуччи удивляет несовременное имя – Евфросиния. Но удивляет ненадолго:

– Я студентка Свято-Даниловского богословского университета.

– Я преподаватель Свято-Даниловского богословского университета.

У обоих родители священнослужители. У её мамы девять детей. Обвенчались (то, что девственниками, даже уточнять ни к чему) и провели вместе всего одну ночь… Потом Великий пост, интим как плотское наслаждение исключается, потом узнали о беременности. Дальше тоже нельзя. Почему? Не обсуждается. Беременной пристало думать только о высоком!

Глядя на них, таких непорочных, почти святых, я, невольно пробежав мысленно свою жизнь, вдруг ощутила себя великой грешницей! Спасало одно – давнее обучение в библейской школе и знание Библии. Понимала, о чём они говорят и что имеют в виду.

Анамнез: молодая, совершенно здоровая женщина, один-единственный сексуальный контакт, абсолютно нормальное развитие беременности и прекрасная наследственность. Евфросиния (конечно же, в честь святой) упомянула, что мама ей говорила: «Главное в родах – искренне, с верой в сердце сказать “Господи помилуй”, и всё будет хорошо».

Факт: женщины, имеющие опыт транса (медитации, молитвы, даже курения марихуаны), практику погружения в иное состояние сознания, как правило, быстро улавливают и родовой транс, свободно ныряя в гормональный поток глубинных, древних структур мозга. И я полагала, что Евфросиния, проведя всю жизнь в микромире церкви, легко и естественно примет мамину модель («Господи помилуй! Пусть всё будет хорошо!»), точно так же улетев в идеальные роды: все составляющие налицо.

Но не рожает девочка ни в сорок, ни в сорок одну, ни в сорок две недели. Ждём, держим руку на пульсе, мониторим.

В сорок две недели и три дня начинаются схватки. Я на родах в другом роддоме. Домой к Евфросинии едет заменная акушерка (очень опытная, по стажу раза в два круче меня). Смотрит состояние шейки, степень раскрытия и каким-то слишком ласковым голосом сообщает мне:

– Не волнуйся, ты успеешь!

Недоумеваю – о чём это она?! У Евфросинии схватки уже каждые пять минут, а я ещё даже не закончила другие роды…

Акушерка уходит, дав указание: будет совсем невмоготу – в роддом. Им и правда вскоре стало невмоготу, собрались и поехали. Я к тому времени, не спав уже не помню сколько, тоже подтянулась.

Доктор проверяет раскрытие: «Надень перчатку, оцени сама». После шестого подряд часа схваток шейка матки на ощупь – туго завязанный узел! Готовая к родам шейка свободно пропускает два пальца, ну или один уж как минимум. А тут и зубочистки не вставить… И ещё нужно упомянуть один весьма принципиальный, я бы даже сказала, определяющий момент: шейка готовится эстрогенами, гормонами женской сексуальности.

Ободряем девочку (про себя грустя):

– Нормально! Наберись сил, нам ещё долго.

Потянулись изнурительные часы схваток…

И вот после суток (!) шейка пропускает два пальца. То есть в состоянии, с которого роды обычно только начинаются… Все жутко вымотаны. И Евфросиния (великая терпеливица, ни одной жалобы), и муж, искренне и с любовью помогающий, и я – уже буквально падающая с ног после вторых родов подряд. Но мы только в самом начале! Доктор говорит:

– На вас на всех лица нет, нужно обезболиться и поспать!

И ни у кого нет возражений. Три бледных, обессиленных, ужасно уставших человека.

Евфросиния после анестезии мгновенно засыпает, муж на кресле-мешке – тоже, меня доктор отправляет в свой кабинет на кушетку с напутствием «часа четыре твои», а сама обещает периодически заходить и следить за ситуацией. Сон. Недлинный, но хоть что-то!

Отходит эпидуральная анестезия, открывается второе дыхание. Ещё десять часов рожаем, действующие лица – герои, и это чистая правда. Никто не ноет, палата наполнена молитвами и надеждой.

И вот оно, полное раскрытие, наконец-то… Только потужиться – и родить! Но нет, не опускается ребёнок в костный таз – уже слишком большой и очень плотные кости черепа из-за срока, превышающего норму. Несколько часов потуг, ещё одно обезболивание, чтобы дифференцировать слабость родовой деятельности и клинически узкий таз. И всё. Операционная.

Ребёнок прекрасный, недолго лежит на груди мамы, потом её зашивают, а мы перемещаемся в родовую палату, где новорождённая лежит уже на груди отца. Так называемое мягкое кесарево, когда соблюдаются все возможные составляющие естественных родов.

Он спрашивает:

– Почему? Что она делала не так? Что я сделал не так? За что?

Не знаю ответа. Говорю честно, так, как вижу сама:

– Иногда нечто в нашей жизни происходит не за что-то, а для чего-то.