— Врубель как Христос в саду…

— Вы тоже слышали эту историю? Прахов все не успокоится…

— Какую историю? О Мишином отце?

— Нет, о Врубеле и Христе.

— Расскажите! Можно к вам подняться?

— А вы не боитесь высоты?

— Высоты? — засмеялась Даша. — Вы, видно, не знаете кто мы. Приходите к нам завтра на выступление в цирк.

По подрагивающим грубо сколоченным лестницам они взобрались под потолок над хорами. Мужчина в широкой синей блузе с мольбертом и кистью в руках встретил их галантным поклоном. Он был еще молод, лет на двадцать моложе, чем в их предыдущую встречу, и как-то изысканно, патриархально красив — со светлыми, слегка вьющимися пшеничными волосами, изящной нежной бородкой и обходительными, обволакивающими тебя мягкой приязнью манерами.

— Так вы те самые небесные mademoiselle, о которых нам рассказывал Михаил Александрович, — одарил он их лучезарной улыбкой. — Счастлив знакомству!

— Взаимно. Я — Коко, а это — Мими, моя младшая сестра. А ваш Иисус очень классный, — еще раз похвалила Даша. — От него как-то спокойно. А вот другие святые здесь… бр-р-р-р!..

Тут, на вышине, освещенной светом нескольких керосиновых ламп, окруженные охрово-золотыми орнаментами грозовые глаза святых, похожие на гнезда будущих молний, стали еще огромней и ближе. И вместе с ними к Чуб словно приблизилась неумолимая расплата — тот самый обещанный Мистрисс ад, о коем она старалась забыть.

— Митрополит Иоанникий тоже однажды сказал, что «не желал бы встретиться с васнецовскими пророками в темном лесу», — усмехнулся Вильгельм Котарбинский. — И все оттого, что святые Васнецова не выхолощенные, не бестелесные, как на иконах, они настоящие, подлинные — такие, какими были в те давние, древние времена.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, — сказал он кротко и кратко.

— Понятно, — Чуб нравился кучерявый красавец. — А это что? — указала она на потолок, над которым трудился художник. Уже готовый рисунок был частично замазан краской.

— «Пятый день творения».

— А зачем вы закрашиваете его? Плохо получился? — не мудрствуя лукаво, Даша улеглась прямо на голые доски лесов и подложила руки под голову, желая насладиться работой с максимальным удобством.

Написанный на потолке хоров седовласый белобородый старик сидел на берегу моря, его босые ноги окутывали волны, с небес к нему слетались стаями птицы — были тут и павлин, и белая сова, и черный ворон…

Чуб не знала, что морских тварей и птиц небесных Господь создал на пятый день творения, и увиденное вызвало у нее совершенно иную ассоциацию — дни мертвых, Бабы́-да-Деды́, когда душки приходят к нам через воды в виде тумана, слетаются в город стаями птиц, стучатся в дом в облике седых стариков.

И еще внимание привлекло одинокое дерево на дальних скалах… неужели рябина, вся в красных ягодах?

— Это работа Михаила Александровича, — сказал Котарбинский. — Синод не утвердил ее. Велели переписать. Мне позволили оставить лишь фон.

— Почему ваша церковь уничтожаете все, что он делает? — с лицом фанатички спросила Акнир, заставив Дашу вновь заподозрить ее в чрезмерной пристрастности.

— То не моя воля, — с грустью отозвался художник. — Не я распоряжаюсь в соборе. Но куда печальнее то, что Михаил Александрович и сам занимается истреблением собственных работ. Взять хоть того же «Христа в Гефсиманском саду».

— Так расскажите же! — в нетерпении повторила просьбу Даша, устраиваясь поудобнее.

— Это не тайна. История по сей день у всех на устах. Михаил Александрович долго не появлялся в соборе и, обеспокоившись, Прахов с Васнецовым решили проведать его. Пришли в меблирашки, где он жил тогда, видят — дверь открыта, Врубель спит на кровати, а рядом на мольберте стоит картина «Христос в Гефсиманском саду». Работа, по утверждению Васнецова, была невозможно прекрасна, полна такой жизни, такого настроения, и боли, и любви, и счастья одновременно… Вот отчего он, выходит, пропадал целыми днями — писал, закрывшись от всех, Иисуса Христа! И в несколько дней кончил вещь. Лишь один нижний угол остался незавершенным, намеченным углем. Хотел бы я взглянуть на ту работу, — вздохнул Котарбинский. — Картина была чрезвычайно интересна… нет, мало: то был настоящий, неподдельный шедевр! Позже Васнецов говорил: эта вещь Врубеля точно жила своей жизнью.

— Отчего же тогда ее не взяли во Владимирский собор как эскиз, почему вы все его работы бракуете? Что за отмазка, мол, для Врубеля нужно делать отдельный собор, слишком его работы выбиваются? Почему в Кирилловской они не выбивались, а тут выбиваются? — наехала на Котарбинского Даша, хоть он был, вероятно, последним, кого следовало обвинять в карьерных ухабах и кочках Михаила Александровича Врубеля.

— Потому и выбиваются, что он, возможно, гениальнее нас всех, — мягко сказал Вильгельм Котарбинский. — Он сильный и оригинальный творец, хоть сам мало понимает свое положение. И дар его так явно и полно проступил уже после завершения работ в Кирилловской церкви, расцвел во всем многообразии эстетических чувствований как дикий экзотический цветок и теперь поражает и пугает всех нас своими невиданной формой и цветом… Лишь бы этот дар не принес ему слишком много боли, и он создал нечто действительно достойное его богатых сил. Ведь несомненно и то, что тема Бога не дается ему…

— Разве «Христос в саду» был неудачным? Или та Богоматерь в крестильне?

— Удается, да не дается, — со значением сказал пшеничноволосый художник. — Точно какое-то противоречие, какая-то борьба идет внутри него, и сам он не властен над ней. Когда сегодня утром Виктор Михайлович Васнецов увидел написанную Врубелем Богоматерь, у него аж глаза загорелись… Васнецов побежал к Прахову, сказал, что завтра приведет всех смотреть это чудо, говорил, что после «Христа в саду» Михаил Александрович еще не создавал подобного… А Виктор Михайлович знает толк в подобной живописи. Он оценил «Моление о чаше» едва ли не выше всех собственных работ. Настолько, что вместе с Праховым тут же поехал к коллекционеру Терещенко, и убедил его купить работу Врубеля аж за триста рублей… Михаила Александровича попросили лишь закончить левый угол. Но вышло не очень складно — на следующий день Христос исчез.

— Как исчез? Куда? — Даша аж села от изумления.

— Поверх него Врубель написал какую-то циркачку на лошади.

— Анну Гаппе?

— Замазать Христа ради циркачки!.. — покачал пшеничной головой Котарбинский. — Прахов рассказывал, до этого, поверх «Райского сада Адама и Евы» Врубель тоже написал ту же цирковую наездницу.

— Я никогда не пойму, что он нашел в этой Анне Гаппе! — развела руками Даша. — Уму непостижимо!

— И это не единственный случай. Врубель не бережет свои работы. Уничтожив «Моление о чаше», он сказал, что у него просто не было другого холста, а на него снизошло вдохновение.

— Так, может, купить ему побольше холстов? — предложила Чуб. — А вы не в курсе, где эти картины с Гаппе? Кто-то купил их?