— У Миши нет такой силы!

— Откуда ты знаешь? Ты спрашивала меня, пришел ли за Врубелем Демон? А если он не пришел, а вошел в него? Ведь душа человека может стать Демоном и при жизни.

Акнир педантично собрала осколки фигурки в кучу и встала:

— Давай найдем Мишу.

Они покинули безмолвную крестильню и только теперь подняли головы вверх, чтоб оценить будущий Владимирский Патриарший — огромный, давящий, пустой.

Собор еще сиял то там, то тут чистыми стенами, шероховатыми, выкрашенными белилами со светлой охрой. Некоторые работы только прочертили черным углем, некоторые казались законченными, но разглядеть их было сложно — большую часть стен исчерчивали деревянные решетки строительных лесов.

Клетка лесов — вместо алтаря перед центральной апсидой, запах краски — вместо ладана, черновики на картонах — вместо икон, измазанные краской халаты художников, ветошь и ведра с краской — вместо кадил и шитых золотом парчовых одежд священнослужителей… Будущее монументальное творение еще лежало в набросках, эскизах и казалось весьма пугающим местом. То там, то тут сквозь деревянные клети за ними подглядывают глаза ангелов, святых и пророков, — то ли заманивая их в свой сказочный страшный лабиринт, то ли решая, стоит ли им самим появляться на свет в этом странном и стремном месте.

— Не знаю, чего Маша так любит Владимирский? — осматриваясь по сторонам, сказала Чуб. — Муторно здесь. В Киеве всегда говорили, что этот собор — плохое место, его построили на старом кладбище.

— А ты в курсе, что ночью на Деды́ нужно сесть на кладбище у родной могилы — тогда в полночь ты сможешь увидеть весь свой род? — казалось бы, не кстати спросила Акнир.

— Думаешь, мы увидим здесь свой род? — Чуб неуверенно оглянулась.

— Вряд ли, ведь Владимирский стоит не на кладбище — это городская байка.

— А нам не станет плохо в соборе, мы же ведьмы?

— Он еще не освящен, не достроен. Как собора его еще нет.

Даша посмотрела на главный вход — там, где в их времени царил Страшный суд и взвешивал души любимец Маши архангел Михаил. Но стены над входом были девственно чистыми. Лишь с верхнего барабана, опустив руки, на них глядел белокудрый Бог Отец, еще не имевший силы прогнать двух залетных ведьм из места, не ставшего покуда святым.

Чуб прошлась по левому приделу и остановилась, разглядывая золотые павлиньи перья орнамента, созданные рукой Михаила Врубеля (в итоге их бедному гениальному Мише разрешили писать только орнаменты в арках храма!), дошла до будущего алтаря:

— А вот это мне нравится!..

Рядом с «Судом Пилата», вдохновившим, возможно, Михаила Булгакова на известные сцены романа, поместилась темная фреска — одинокий коленопреклоненный Иисус в белой одежде и плаще цвета запекшейся крови. Голова Спасителя была опущена, глаза прикрыты, как во время молитвы, губы казались всезнающими и скорбными.

— Погоди, погоди… дай мне рисунок Врубеля, — едва не вскрикнула Чуб.

Акнир достала из любимой гобеленовой сумочки свиток рисунка. Даша развернула и, быстро придирчиво сверив карандашный набросок с изображением на стене, неприязненно выпятила нижнюю губу — неприязнь относилась к новой зародившейся мысли:

— Этот, на коленях, не просто мужик с бородой… это же сам Иисус! Христос!

— Да, похоже, ты угадала, — вгляделась во врубелевский набросок Акнир.

— Это Иисус! Ты не понимаешь? Христос на рисунке молится Врубелю как Богу! Бог стоит на коленях перед ним. Он нарисовал Христа… — она закончил шепотом, — на коленях перед собой… Ой, лучше бы он был голубой. Это еще хуже. Это уже сатанизм какой-то!

Она замолчала, тщетно пытаясь отыскать для него оправдание. Или хотя бы объяснение!..

Вот вам и сатанинские иконы! На лицевой стороне — Бог, на тыльной — черт-демон. Изобразив с главной ведьмы Города Кылыны одновременно и Богоматерь, и Демона, Врубель, по сути, написал то же самое. Но тогда он не знал, кто такая Киевица Кылына, принимал ее за другую даму… теперь…

Ведь даже на самых мерзких сатанинских образах Иисуса Христа не изображали стоящим на коленях пред… кем?

«Возможно, он не пришел, а вошел в него. Душа может стать Демоном еще при жизни…»

— Что же с ним происходит? Что-то ужасное… — подавлено сказала Чуб.

— …если уж он смог довести до полусмерти мою мать, — завершила Акнир.

В растерянности и сомнениях, которые сама Чуб скорее обозвала бы полной разорванностью, она еще раз посмотрела на кощунственный рисунок, затем снова на стену — настенный Христос почему-то успокаивал ее.

— А что это за сюжет, не знаешь?

— Вопрос не по адресу, — ответила веда, одинаково недружелюбно косившаяся на всех окруживших ее святых.

— «Христос в Гефсиманском саду. Моление о чаше», — раздался голос прямо с небес. В пустом темном соборе он прозвучал торжественно-гулко. — Еще до предательства Иуды и распятия, сын божий молит своего небесного Отца: «Да минует меня чаша сия!..» Он просит избавить его от горькой участи.

— Вы кто? Где? — попятилась и завертелась Землепотрясная Даша.

— Свыше, — ответил гулкий и инфернальный глас.

— Бог… это же точно не ты? — на всякий случай поинтересовалась она.

Ответом был смех.

— И не святой Николай?

Смех прошел по храму раскатом.

— И не Кузьма и Демьян?

Хохот стал неудержимым.

— Кто ты уже, господибожемой?! — раздраженно взрыкнула Чуб.

— Не Господи, а всего лишь его покорный слуга, — с лесов свесилась кудрявая светлая голова. — Вильгельм Александрович Котарбинский. С кем имею честь вести богословскую беседу?.. Не поздновато ли для таких многолюдных собраний?

Они переглянулись, оценивая свое странноватое многолюдие на двоих.

— Он что-то видит, — внезапно осенило Дашу. — Это же Котарбинский, у него даже жена привидение, — произнесла она тихо и прибавила, повышая голос: — Мы к Мише, он просил нас зайти… Не знаете, где он?

— Ах, к Михал Александровичу. Он вышел в соседний трактир за едой. Вам стоит подождать его.

— А это ваша работа? — Даша снова посмотрела на Христа в Гефсиманском саду. — Небесненько! Лично мне — очень и очень!..

— Рад, что она вам приглянулась.

— Выходит, Христос знал свое будущее?

— Несомненно.

— И Врубель тоже видел будущее. Что если Третий Провал показал ему все его будущие страдания? — высказала ужасное предположение Даша.

— Что-что? — переспросил Котарбинский со своих деревянных небес.