Пока мы их не напугали. Понимаю. Пустить бы по улицам римским не одного — десять Гаруспиков!

— Да, Папия! Раз ты моя... То есть раз мы с тобой обедаем, ты должна не сидеть, а возлежать, мы ведь женаты

Вспомнил!

— А Цезарь? Гай Юлий Цезарь, друг Тита Лукреция и Марка Цицерона. Что ты о нем скажешь, мой Прим?

Антифон

Почему-то вспоминаются стихи. Наверно, из-за Гая. Недавно прочитала:

Бог, затвори на Олимпе стоящие праздно ворота,

Бдительно, Зевс, охраняй замок эфирных богов!

Рима копье подчинило себе уже землю и море,

Только на небо еще не проложило пути.

Сейчас может показаться, что это — правда. Римляне в горах Кавказа, на берегах Евфрата, в песках Аравии, в германских лесах, их корабли плывут в Индию, в Британию, в море Атланта. От северных льдов до южных пустынь — всюду владения проклятой Волчицы, даже сюда, за четыре моря, за три реки, тянет она свои когти. «Тысячелетнее царство», — сказал как-то Учитель. Тысячелетнее! Неужели правда?

Только и тысяча лет кончается. Только нет римскому копью пути на небо! Волку выть на Капитолии!

«Рим? Да ничего особенно, фрау Муцила, — обмолвился как-то один мой знакомый. — Десяток каменюк из земли торчит, бордели мерзкие, антисанитария. Дыра, словом!»

Вот так-то!

* * *

Кто на кого охотился, кто кого выслеживал? Я его, он или оба вместе? Скорее вместе. Возле Большого Цирка тогу его старую заметила, кивнула Аяксу, шаг замедлила, остановилась возле первой же лавки. Повернулаь. Нет, глаза только скосила, не спугнуть чтобы. Он? Он!

Хотела дальше идти, за Цирк, к Авентину, где улицы потише, только не вышло. И он заметил! Дернулся, нырнул в толпу. Ушел бы, конечно, — если бы не Аякс. От одноглазого убежать трудно. Очень.

На Авентин мы его и загнали, прямо ко входу в термы, где губки и масло продают. Увернулся он от Аякса, прямо в толпу бросился. И на меня налетел.

— Не надо бежать, Марк Фабриций Приск! Или тебя правильнее называть Гаруспик?

Побледнел, попятился... На Аякса наткнулся. Взял его щноглазый за плечи, встряхнул.

— Я не... Сиятельная Папия Муцила! Сиятельная!.. Я думал. Думал, Гаруспик — это ты!

* * *

— Никто из нас, — никто, никто! — не решится обращаться прямо к нашему господину, к Невидимому Отцу. Никто — кроме посвященных. Римлянам, квиритам, нельзя поклоняться ему, Юпитер Всеблагой запретил — давно, с самых стародавних времен. Только посвященные могут такое, но я не из них, я скромный посланец, я лишь его слово. Обратившийся без спросу к Отцу погибнет, а то, что случится с ним после смерти, будет страшнее самой смерти. Поэтому мы приносим жертвы другим богам — тем, кто Отцу подвластен, кому он дал силу. Гаруспик... Не знаю, думал, это кто-то из посвященных. Но может, он просто убийца, сиятельная, мало ли безумцев в Риме? Да, обряд гаруспиков и вправду похож на жертву Диспатеру, поэтому я и подумал... Я — лишь раб Отца, наша семья всегда служила ему, мы родом из Этрурии. Тебя я не искал, просто увидел у Цирка, думал подойти, спросить. Отец Невидимый скуп на слова, так, может, ты знаешь?

— Что знаю, Марк Фабриций? Хватит ли у тебя денег н коньяк — или придется сразу садиться в автобус? Заходи как-нибудь, поговорим. А сейчас помоги мне, если сможешь. Один мой друг рассказал такую историю...

Антифон

...Вот чего говорят, госпожа Папия. У нас, гладиаторов несколько палусов имеется. Помнишь, рассказывал: вроде ступенек на лестнице? Высший палус — это, считай, боги, по десять побед у каждого, не меньше пяти лет на арене! Ну не боги, так полубоги, точно. Сам-то я до высшего не дошел, без глаза остался. Так вот несколько лет назад, когда я уже вольную получил, те, у кого палус высший, стали богу этрусскому поклоняться — Тухулке. Чего удивляться, если гладиаторов этруски эти и придумали, а Тухулка всем гладиаторам вроде как отец и покровитель! Не просто стали поклоняться — посвящение приняли, обеты всякие. Какие, не скажу, дело тайное, сама понимаешь. Точно, точно, святилища ему, Тухулке, строить принялись. В Капуе нашей даже ледник для мертвяков сломали, чтоб алтарь поставить. Вроде бы помогал Тухулка, здорово помогал, раны залечивал, удачу приносил. А раз посвященные они, значит, обязаны правил придерживаться. Одно из правил — умирать среди своих, и чтобы хоронили тоже свои, без чужих, даже если этот чужой — брат или, скажем, жена. Вот и хоронили — сначала Мегалия, потом остальных. И Эномая твоего тоже. А что помер, так что ж? И заразу мог подцепить, и рана старая открыться. Он же раненый был, муж твой, я его, если помнишь, в убитых числил, беднягу. И все остальные, которые Тухулке служили, колотые-резаные, места живого нет. Видать, крепко им бог этрусский помог, если выжили. Вот так и говорят, Папия. верить или не верить, твое уж дело...

* * *

— Ты все-таки развратник, мой Цезарь!

— Должно же быть во мне хоть что-нибудь хорошее? Но ты не меньше меня достойна хвалы, моя Папия. Этой ночью чуть было не смутился, подобного со мной не было лет десять. Почувствовал себя диким скифом, только что убравшимся из шатра. Такого большого, из необработанных шкур. Выбрался — а тут ты. Могу лишь позавидовать тем, кого ты уже у шатра встречала.

— Завидуй. Но только одному, его я действительно любила и буду любить всю жизнь. Остальные... Я была рабыней, Цезарь. Рабыню берут без ее согласия, насилуют на глазах матери и сестры — после того как изнасиловали их. Ее отдают гостям, пытают, бьют розгами и плетью. И заодно учат: как убирать комнаты, как выбирать вино, как ублажить самого привередливого — такого, например, как ты. Всякому меня учили, мой Цезарь. Видать, выучили!

— Папия Муцила... Внучка консула Гая Папия Муцила, последнего консула Италии. Сулла не щадил никого. Твой нож по-прежнему на полу, там же, где твоя туника, Папия. А я еще удивлялся!

— Нож не для тебя, мой Цезарь. Сейчас я свободна — и в жизни, и в смерти. Но я — не твоя смерть, мой лопоухий. И не потому, что эта ночь была, и она еще не кончилась. Ты знаешь, кто я, но и я знаю о тебе. Твой отец предоставил италикам гражданские права, ты — родственник Мария.

— Свойственник. Старик был женат на моей тетке, Марий-Младший — мой дядя. Но за мною не числится никаких подвигов. Я опоздал родиться, был еще мальчишкой, когда Сулла вернулся и начался этот ужас. Обычным мальчишкой...

— Обычным мальчишкой — обычным жрецом Юпитер Всеблагого Капитолийского. Тебя выбрали из тысячи, ты стал...

— Знаешь и это, моя Папия? Знаешь — молчи. Такие речи — не для людского уха. Да, я был фламином Отца Богов — тем, кто выше консула, выше царя. Люди, человеки! Умные, начитавшиеся греков, знающие об атомах, о множественности миров, о земле за морем Атланта, для них жрец — смешной пережиток древности, как и обряд и обеты, принесение жертв. Фламин не может сесть на коня, не может покинуть Рим больше чем на сутки. Смешно! И тебе смешно, моя Папия?