бы меня не убрали с дороги с помощью вице-президентства. Но дело не в этом. В тридцать четыре года Де Уитт Клинтон стал полновластным хозяином республиканской партии в штате Нью-Йорк.

Не могу сказать, что вспоминаю тот период с особым удовольствием. Я сидел в долгах. Безуспешно пытался продать Ричмонд-хилл. Теодосия скучала где-то на краю света, в Южной Каролине. Вашингтон был унылой деревней посреди пустыни, и, как ни старались Мэдисоны создать салон, скованность царила в нашей по прихоти Джефферсона наспех сооруженной столице.

Однажды, в один из мартовских дней 1802 года, я зашел в книжную лавку Джона Марша на «М»-стрит и вдруг услышал знакомый голос. Просили какую-то книгу. Я обернулся и увидел, как Гамильтон перелистывает стопку английских газет и, без сомнения, с одного взгляда запоминает целые страницы.

Я подошел, он поднял глаза, вздрогнул. Низко поклонился.

— Сам вице-президент во плоти!

— Боюсь, ее даже чересчур много…

— Ну, а его — мало? — Как всегда, он не лез за словом в карман. Он тоже стал более грузным, чем в былые годы. Все мы потучнели. Помню, в те времена в Вашингтоне мы только и делали, что ели да пили.

Гамильтон приехал в город по судебным делам.

— Иначе зачем бы? Счастливец, вы уже вне этого!

— Знай я, в какой бедности окажусь, я предпочел бы прежние занятия.

Мистер Марш принес Гамильтону нужный роман. Главнокомандующий американской армией завернул книгу в экземпляр «Антиякобинского обозрения», надеясь, что я не заметил названия.

— Ну как, вы довольны?

Гамильтон был сама любезность, и, хотя мы с ним однолетки, я поймал себя на том, что отвечаю ему как старший, желающий расположить к себе собеседника: я изображал Ахилла рядом с жизнерадостным Патроклом.

— Более или менее. Я строг со своей паствой. Запретил есть пирожные в зале заседаний сената. У нас и так крысы и мыши бегают на каждом заседании. Следующий запрет наложу на яблоки.

— Какой чинный вице-президент!

— Очевидно, я нашел свое место в жизни. Чинность — вот и все, чего требует мое положение.

Гамильтон пригласил меня в таверну «Юнион» на «М»-стрит. (Существуют ли и посейчас эти заведения? Я не был в Вашингтоне вот уже тридцать лет.)

Дрожа от холодного ветра, мы быстро зашагали по грязной улице Джорджтауна. Это была настоящая улица, не то что коровьи тропы и безымянные перелески соседнего Вашингтона, как сказал один тактичный иностранный посланник — «весьма обширной столицы».

Гамильтон, как всегда, пытался прощупать меня насчет Джефферсона, и, как всегда, я не прощупывался. Я только пересказал пустую сплетню.

— Крыша во дворце протекает. Стены еще не оштукатурены. И мистер Адамс забыл построить лестницу, так что президент карабкается по стремянке, отправляясь спать.

— Вы часто там бываете?

— Дважды в месяц мы обедаем и решаем все дела земные.

Гамильтон нахмурился; подумал, не лгу ли я. Но я не лгал. Джефферсон очень хотел, чтобы мы сохраняли — на людях — видимость дружбы.

Хозяин таверны «Юнион» поставил два удобных кресла на каменном полу около камина. Рабы развели огонь, принесли вино.

Впервые после выборов я сошелся с Гамильтоном один на один. До 1800 года я всегда считал его соперником-другом. Теперь я убедился, что ошибался. Мне в руки попали его письма обо мне. Казалось, любую свою мысль, каприз, фантазию рано или поздно он предавал бумаге. Мне бы его возненавидеть, но нет. В моем характере какой-то изъян: я совершенно безразличен к клевете — не оттого ли на меня вечно клеветали? Конечно же, это мое безразличие всех подхлестывало.

Подняв бокал, я со значением повторил тост, который произнес, когда федералисты праздновали день рождения Вашингтона:

— За союз всех честных людей!

Гамильтон нахмурился, не стал пить.

— Ваше присутствие на нашем обеде не прошло… даром.

— Я лишь сформулировал цели правительства.

— Другие расценили это как просьбу федералистов о помощи.

— Помощи? — Я и бровью не повел, словно никогда в жизни не видел газеты Гамильтона «Ивнинг пост» (у которой теперь такой прекрасный редактор) и не читал его последних нападок на Джефферсона, на меня, на всех республиканцев.

— Президента, верно, встревожило ваше появление в стане врагов.

— Но я был там как гость, как нейтральный председатель сената.

— Нейтральный! — Гамильтон выпил вино. Налил второй бокал и быстро его осушил. Я заметил, как он скверно выглядит. Обычно румяное лицо лоснилось, а маленькое тело будто вспухло, так что медные пуговицы на жилете грозили вот-вот отлететь; одна уже почти оторвалась и болталась, как маятник, на тонкой нитке. Для него тоже настали плохие времена, и в личной жизни и в политике.

Я сказал то, что мне полагалось сказать:

— Меня очень огорчила смерть вашего сына Филипа.

Гамильтон провел рукой по лицу, словно хотел его изменить, сделать другим. Но каким? Оно не стало более печальным, чем прежде.

— Политические раздоры… — начал было он, но осекся.

Филип Гамильтон бросил вызов одному из моих друзей в театре в Нью-Йорке. Последовала дуэль, и мой друг застрелил на дуэли молодого Гамильтона, а сестра его Анджелика сошла с ума. Девушка близко дружила с моей Теодосией: как тесен мир!

— Неужто вам никогда не надоедают политические раздоры? — не удержался я от вопроса.

— Но они мне давно надоели! — Ответ мгновенный и неискренний. — Я приобрел ферму милях в восьми от Боулинг-грина. Для разочарованного политика нет ничего лучше, чем выращивать капусту. И я не променяю свою капусту на целое королевство. Я как Доминициан[77].

— Диоклетиан[78]. — Боюсь, Гамильтон лишь просмотрел Гиббона[79], а я сдуру прочитал его от доски до доски.

— Какова ученость! — Гамильтон взглянул на книгу, проверяя, хорошо ли она завернута в «Антиякобинское обозрение». Поймав мой взгляд, он решил меня отвлечь и указал на эстамп, изображавший Вашингтона с матерью, — популярная в те времена гравюра. — Боль на лице генерала передана очень точно.

— Мне кажется, художник хотел изобразить сыновнюю преданность.

— Тогда он попал пальцем в небо. Бедный генерал! Как эта женщина его мучила. — Гамильтон попотчевал меня несколькими историями о бурных отношениях Джорджа Вашингтона с матерью, которая то и дело пыталась вымогать деньги у знаменитого сына. Затем, забывшись, он нескромно поведал мне «истинную» историю ухода Джефферсона с поста государственного секретаря.

— Вы помните то лето в Филадельфии, когда разразилась желтая лихорадка и я чуть не умер?

— Очень хорошо помню. — Я будто увидел воочию ярко-красные губы доктора Хатчинсона, налитые кровью глаза, неверную походку, вспомнил, как его рвало возле моей кареты.

— Незадолго до моей болезни мы с президентом обсуждали, как лучше всего вывести Джефферсона из кабинета…

— Вашингтон