а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор есть или пить. Все как всегда, все как обычно. Сколько было таких у него дней, как этот. Почти год прошел, как он ушел со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне и навсегда забыть утренний шум солдатского лагеря.

Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере. Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.

Хотя нет. Нет. Теперь все было не так, раньше он просыпался в телеге, или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокрым или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо если с сыром, шел кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, чтобы окопать что-то или рубить что-то. Теперь же солнце встало уже давно, а он валяется в теплом роскошном шатре, с печью, а слуга ушел за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрый поп-расстрига увел у него шкатулку с золотом.

Волков подумал, что гневит Бога своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров и взяв там то, что им нужно, хотя все было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово, семьдесят человек встанут под его руку.

И черт с ним, с этим золотом, и черт с ним, с трофеем, который не получится выкупить у Пруффа и его людей полностью. Волков и так теперь богат. А еще у него в городе Ланне есть кусок своей земли и мастерские. Чего он грустил? Попу то золото добром не выйдет. Черт с ним. Да, жадностью и скорбью по злату он гневил Господа. И больше гневить не собирался, чувствовал он себя еще плохо и поэтому заорал, морщась от боли:

– Ёган, черт тебя дери, где ты там пропал?!

После завтрака и пива кавалер почувствовал себя лучше, поговорил с Брюнхвальдом, принял в дар от него свежеструганный крепкий стол и лавки, хорошая была мебель. Попросил, чтобы солдаты сделали ему кровать, обещал платить, но ротмистр сказал, что и без корысти люди его для кавалера соорудят кровать, так как помнят добро его, помнят, что в цитадель им добрую еду возил и вино. И уважают его сильно за то, что побил Якоба фон Бранца фон Ливенбаха, который до того многих их братьев и друзей побил.

Все это было очень приятно слышать. А тут Ёган принес перины, стал показывать их кавалеру:

– Не чета тем, что в Рютте у нас были. Ну, хоть без клопов, и то ладно.

Все было вроде хорошо, но не давали Волкову покоя беглый поп и пропавшее золото. Не давали, и все! Думал о попе Волков все время: и когда с ротмистром беседовал, и когда завтракал. И сейчас глядел на перины, слушал слугу вполуха, а думал об отце Семионе. А Ёган, как всегда, бубнил что-то, пока кавалер его не перебил:

– Агнес мне позови.

– Агнес?

– Да.

– С шаром? – понизив голос, уточнил Ёган.

– Да.

– Попа искать думаете?

– Молчи, не дай бог сболтнешь где.

– Я – могила, – заверил слуга.

– Будешь могила, но сначала на дыбе повисишь, на дыбе, да с кнутом, да с каленым железом, коли попы про шар узнают.

– Могила! – повторил Ёган и для убедительности осенил себя святым знамением.

Он бы ее не узнал, если бы не платье. Агнес была серая, как будто работала днями и ночами, блеклая, хмурая. Волосы сальные, про гребень забывшие. И платье в пятнах. Поздоровалась сухо, села на только что уложенную перину, скинула туфли:

– Принесла я стекло, чего знать желаете?

– Я смотрю, ты каждый день в шар таращилась, ты себя видела? – недовольно поинтересовался Волков.

– А чего мне себя смотреть?

– Выглядишь, как будто тебе лет тридцать. Как ты к кавалеру фон Пиллену за стол садилась, меня грязью своей позорила?

– А я и не садилась, Хильда ему сказала, что хвораю я, мне еду в палатку носили, – с заметным безразличием ответила девушка. – Ну так что, раздеваться мне?

– Раздевайся, – он смотрел на нее неодобрительно, – ты мне, конечно, помогла колдуна найти и даже жизнь спасла, может быть, но я тебе спуску не дам, гнить в парше не дозволю, сегодня же чтобы мылась и стирала одежду, – он поднял ее нижнюю юбку, та была грязной, – что это? Пол ты ею мыла? Хороша девка, нечего сказать, поломойка трактирная и то чище была, когда я ее нашел.

Агнес уже разделась догола, сидела на перинах, достала шар из бархатного мешка, держала его на коленях, смотрела в стену шатра, отрешенно ждала, когда господин выговорится. Он наконец умолк, и она тогда спросила:

– Что мне глядеть в стекле?

– Попа.

– Который отравить вас хотел?

– Его.

– Опять набедокурил, нужно повесить его было, когда яд у него нашли, а вы все в Господа Всепрощающего игрались, – холодно проговорила девица.

– Смотри, где он, – буркнул Волков.

Агнес стала поднимать шар к глазам не спеша, понемногу. Не так, как раньше. Кавалер понял, что она уже научилась им пользоваться, все ее движения сделались другими, взгляд ее стал иным, все было другое, и она сама изменилась. Он сидел рядом и не узнавал эту молодую женщину, девочку. А она вскоре бросила шар на перину и сама завалилась на живот, лицом вниз. Застыла. И тут Волков замер, застыл, окаменел. Он смотрел на обнаженное тело Агнес и не верил своим глазам. Он увидал то, чего еще совсем недавно не было. Там, где кончалась спина и начинался девичий зад, в ложбине между ягодицами, торчал отросток. Длиной в фалангу пальца, да и похожий на палец, только без ногтя и с острым концом. И не лежал этот отросток спокойно, он подрагивал и то вставал, то снова плотно ложился в ложбинку. Кавалер не мог глаз от него оторвать. Пока Агнес вдруг не подняла лицо от перины и не сказала:

– Увидите вы своего попа. Никуда он не денется.

– Когда, где? – машинально спросил кавалер, хотя сейчас он хотел спросить ее о другом. Совсем о другом.

– Не знаю когда и не знаю где, – девушка села на кровати, потянула к себе нижнюю юбку, –