комнате на Лерхенштрассе, и когда ему после всех забот выпадала свободная минутка, он радовался уличному шуму, из-за которого это жилье сдавалось так недорого. Звуки города были такими домашними, такими привычными. Громыхание железной дороги, побудки в казарме заглушали северную тишь, которая никак не хотела его отпускать.

Его подошвы постукивали по брусчатке, от этих звуков он тоже отвык; в Норвегии под ногами повсюду мягко. Грязь, снег или трава не расскажут, что кто-то ступал по ним.

На левой стороне улицы располагалась площадь. Солдаты бегом неслись на построение, торопясь занять нужное место в шеренге, опасаясь нагоняя от офицеров, и Шёнауэр, вспомнив, что так и не собрался написать отцу и братьям, огорчился. Он пересек Каролаплац и взошел на мост Альберта, выгибавшийся высокой аркой, обеспечивая движение речных судов. Герхарду нужно было всего лишь подняться по этой пологой дуге, но это потребовало от него напряжения всех его сил. На мосту, опираясь на перила, стояли пятеро мужчин. Герхард видел их тут каждый день: они ловили рыбу в проруби, согреваясь спиртным и передавая бутылку друг другу, а когда под мостом проходила баржа, сматывали леску.

Здесь, за Эльбой, было ветренее, воздух казался прохладнее, и Шёнауэр ощутил першение в груди, предварявшее приступ кашля. Согнувшись, он вытащил из кармана рыжую склянку с микстурой, набрал жидкости в рот и еле успел проглотить ее, как закашлялся. Когда он спускался по скату моста с другой стороны, его башмаки скользили на льду не потому, что подошвы были гладкими, а потому, что он едва держался на ногах.

Центр Дрездена просыпался. Шёнауэр легко вписался в атмосферу пробуждавшегося города, лавируя между пешеходами и конными извозчиками, минуя полусонных дворников с длинными метлами, кафе, в которых зажигались огни, продавцов газет и полицейских констеблей, надзиравших за происходящим. В большом городе не принято оборачиваться на любое громкое слово. Здесь, в этом огромном произведении искусства, коим, бесспорно, является Дрезден, отдельный человек превращается в крошечный винтик, слишком мелкий, чтобы его заметили. Ближе к парку Гроссер-Гартен звуки города затихли, и вот уже вокруг Герхарда высокие хвойные деревья. Он миновал серый дом, возле которого каждое утро замедлял шаг, потому что там кто-то всегда упражнялся в игре на духовом инструменте, на гобое; должно быть, музыкант одного из филармонических оркестров города.

Сегодня гобоя не было слышно, свет в окне не горел.

Герхард пошел дальше.

Подойдя к озеру Каролы, он увидел высокий дощатый забор, окружающий стройплощадку. Забор поставили отчасти для того, чтобы воспрепятствовать воровству, отчасти ради эффекта неожиданности – все будут потрясены, когда увидят наконец отстроенную церковь. Скорее всего, забор нужен для того, подумал Герхард, чтобы скрыть от посторонних глаз сложности, возникшие при возведении норвежского деревянного храма.

Из будки у ворот вышел ночной сторож, седовласый мужчина в темно-зеленой форме дворцового служителя. С подстилки поднялась красивая овчарка и подошла к Герхарду, виляя хвостом.

– Ты ей нравишься, – сказал сторож.

Кивнув, Герхард присел на корточки:

– Она мне тоже нравится.

Поднявшись, он прошел в ворота.

Перед ним стояла Бутангенская церковь, а точнее, ее скелет, и сама она выглядела так же невзрачно, как скелет. «Дрезднер анцайгер» опубликовала обширную статью о церкви, упомянув в ней лишь имена Ульбрихта и Кастлера, как если бы они самолично, презрев многочисленные опасности, отправились в Норвегию и ради прославления королевы Каролы спасли от уничтожения и скудоумия аборигенов деревянную церковь. Герхард же представлял собой нечто вроде живой багажной квитанции, и, как догадывался, потом он окажется таким же бесполезным, как любая старая багажная квитанция. Дело в том, что, хотя все материалы и рисунки были доставлены в целости и сохранности, журнал, содержащий записи об учете отдельных частей здания, пропал в водах озера Лёснес. Как только Герхарда выписали из больницы, ему поручили разобраться в материалах и заново составить их перечень. К сборке здания приступили всего через несколько дней, в значительной степени наугад.

Уже был заложен фундамент из грубо отесанных каменных блоков – прекрасная работа; к небу вознеслись двенадцать колонн. Герхард начал называть их именно так, а не столбами. Но затем церковь стала упорно сопротивляться возведению. Материалы лежали в сараях или под брезентом и ждали. Древние и покореженные, почерневшие или коричневые, цвета светлого дерева там, где они должны были сочленяться с другим бревном – в местах крепления, в которые они теперь не желали вставать. Пазы оказались слишком тесны: в один из пазов бревно входит, а в месте следующего крепления оказывается перекрученным под совершенно неправильным углом. Рабочие уж пробовали и так и сяк. И без того подозрительный, Кастлер от посещения к посещению брюзжал все больше, несмотря на то, что Герхард раз за разом повторял, что балка H38 должна прилегать к арке клироса F21. Работу выполняли восемь столяров; сколько они ни рассматривали рисунки Шёнауэра, так и не могли уяснить принципа, глубинного замысла этой церкви. Были они упрямы и самонадеянны, а некоторые еще и глуповаты.

Халфрид поставили на хранение в подвал городского музея, вместе с многочисленными статуями из Греции и Италии. Про церковные колокола Герхард рассказал, что лошадь что-то испугало, а кто-то – вероятно, не желавший, чтобы церковь увезли, – подрезал веревки креплений. Когда сани опрокинулись, транспортировочные клети с колоколами соскользнули со своих мест. Он пытался направить их прочь от воды, но с двумя сразу ему было не справиться: он не удержал их, ударился и, упав в воду, потерял сознание.

Ульбрихту пока удавалось успокаивать Кастлера. Сделанные Герхардом зарисовки мачтовых церквей он похвалил, но обязал его надзирать за возведением церкви как можно внимательнее, напрячь память и вспомнить, куда точно должны встать отдельные части строения. Затем ему будет выплачено вознаграждение, он сможет вернуться к учебе и сдать выпускной экзамен.

– Далее вы будете вольны, – сказал Ульбрихт, – заниматься тем, чем только пожелаете. Как архитектор среди архитекторов.

Герхард покачал головой. Он пытался найти в себе хоть тень того боевого настроя, который переполнял его в декабре на озере Лёснес, когда он собирался привезти сюда и церковь, и свою нареченную. Он присел на церковную скамью, поставленную в центре стройплощадки. На распахнувшейся дверце скамьи высокими и нарядными золотисто-коричневыми буквами было выведено родовое имя владельцев хутора, заплативших когда-то за постоянное место в церкви: «Вестад».

Герхард принялся внимательно просматривать рисунки, глядя то на них, то на штабеля строительных материалов, словно сверяя свое положение с картой. Снова закашлялся. Кашель рвался из самой глубины легких; сначала казалось, что он скоро прекратится, но за кашлем последовало першение, возвещавшее о начале нового длительного приступа, который сотрясал Герхарда