Один из вероятных сохранившихся автопортретов Артемизии написан в 1630-е годы. На нем она в возрасте 38 или 45 лет, мать-одиночка, воспитывающая двух дочерей; если не в Неаполе, то в Лондоне – помогает отцу с оформлением плафона. На картине художница сосредоточенно работает. Она одета в зеленое платье с широкими, отделанными кружевом рукавами – несколько более приличное, чтобы быть спецодеждой. На шее золотая цепочка с подвеской в виде маски, в руках кисть и палитра. Темные волосы стянуты назад в нетугой пучок – локоны уже выбились, нет времени прихорашиваться. Артемизия не смотрит на меня, ей некогда, у нее есть и другие дела.

* * *

Советы ночных женщин:

Если знаешь, чем ты хочешь заняться, займись этим.

Если ты испытала унижение, несправедливость, если ты страдала, то не зацикливайся на этом. Иди вперед. Поезжай во Флоренцию, или в Рим, или в Венецию, или в Неаполь.

Сделай слабости своей силой. Напиши их на чертовски огромном холсте и выставь на всеобщее обозрение.

Если не умеешь чего-то – скажем, читать, – то научись.

Присвой себе дух Цезаря и не отпускай.

Требуй за свой труд такую же оплату, как и гонорары мужчин.

Не продавайся дешево.

Научись вести переговоры.

Не пресмыкайся.

[теория об отцах, файл Word]

Иногда ночами я думаю о том, что за спиной у каждой из этих женщин-художниц всякий раз оказывается исключительный отец, человек, который пошел против обычаев эпохи и принял решение дать дочери образование. Изо всех сил хочется думать, что отцы Софонисбы, Лавинии и Артемизии были прекрасными отцами – умными, прогрессивными сторонниками равноправия, стоявшими на позициях идеи освобождения женщин. Но и не исключено, что они руководствовались куда более банальным мотивом: деньги. И что теперь думать? Значит ли это, что мои художницы не были образцовыми женщинами, влекомыми своими страстями? Неужели они придерживались лишь честолюбивых планов своих отцов?

Хотелось бы думать, что оба варианта верны. Откуда нам знать, чьи это были идеи и кто был главным в семье? Нигде не сказано, что отец Софонисбы заставил ее учиться живописи, чтобы заработать на приданое и к тому же против ее воли. Или что Лавиния уговорила отца дать ей возможность поучиться живописи, потому что Софонисба тоже училась. Или что Артемизия согласилась позировать отцу на том условии, что она тоже сможет рисовать.

Скорее всего они либо были папиными дочками, либо знали, как повлиять на своих отцов. Возможно, они четко обдумали в своих девичьих головках, как не пропустить шанс заняться тем, чем им хотелось, зная, что это возможно только при отцовской поддержке. Возможно, они сумели вырваться из железной хватки патриархата, осознав, что через дверь уйти можно только под покровительством отца.

Отцы важны не только в историях женщин-художниц. Карен, Изабелла, Ида, Мэри… Создается ощущение, что в жизни каждой успешной ночной женщины присутствует отец, который, так или иначе, помогал ей сделать необычный выбор. Героический отец, достойный восхищения (Карен); суровый отец, воспитавший дочь как мальчишку (Ида); отсутствующий отец, чье признание хотелось получить и чей труд хотелось продолжить (Мэри). И где-то на заднем плане маячат «матушки»: охранницы, кухонные хозяюшки, лежащие в постели, больные, мертвые…

Жуткая зима. С января я сижу в своей собачьей конуре в Каллио за рабочим столом и чувствую, что начинаю сходить с ума. Работы невпроворот! Ведь последний год я собирала материал на трех континентах, вела дневник и проглядела тонну источников. И вот настало время обработать все накопленное, прокрутить, собрать воедино и вынести на бумагу.

Начинаю с того, что разворачиваю обеденный стол к стене и превращаю его в письменный. Отныне квартира – не место для приема пищи и мечтаний: здесь работают! Притаскиваю видавший виды отцовский конторский стул; вешаю доску для заметок, куда прикрепляю фотографии моих ночных женщин. Это тетушки среднего возраста в приличных черных платьях, скачущая на зебре девушка pin up, молодая Карен в окружении львиных туш и старая – в обществе Мэрилин Монро. Бледноликие женщины Возрождения из Уффици, отсекающая голову Олоферна Артемизия. На угол стола ставлю окрашенные пылью Мкомази кусочки дерева. На желтые стикеры пишу умные ободряющие слова вроде естественная эволюция, экспедиция, джазовая структура, poetic licence, легкость, игра, радость. Назначаю себе запрет на обеденные встречи и сообщаю всем, чтобы меня не беспокоили до мая, так как я планирую мумифицировать себя на недели и месяцы, завернуться в писательский кокон. Планирую стать социопатом, отказаться от выступлений, от возбуждающего сознания поиска новых впечатлений – от всего. Обвязать лицо платком и, не оглядываясь по сторонам, нажать на газ! Словно в танзанийской пустыне Олдувай, черт возьми!

Первая неделя проходит достаточно четко: работаю с девяти утра до пяти вечера, ни с кем не встречаюсь, ни с кем не разговариваю. На второй неделе возникает желание умолять кого-нибудь вытащить меня из квартиры, иначе я не знаю, что со мной будет! Замечаю, что начала каждый день придумывать причину дойти до магазина и обменяться парой слов с кассиршей. На третьей неделе пролистываю взад и вперед десятки файлов с записями и улавливаю подступающую панику. Вскоре я уже не в силах встать с кровати – одна мысль о компьютере вызывает тошноту. Ощущение, будто я одна в темной пещере, придавленная тяжестью холода: легкость, игра, радость явно отправились подальше… А вдруг у меня ничего не выйдет? Так это и есть «синдром второй книги»?

Целую зиму изо дня в день бреду по сплошному болоту, но никак не могу уловить, как же писать эту книгу. Опустошение полное, хочется кричать. Пытаюсь сосредоточиться на умной мысли одного моего приятеля Юрки, по совместительству скульптора: фаза под названием «отжим дерьма» является частью любой профессии, речь лишь о том, как долго она длится. Сил не хватает. А поскольку я по собственной инициативе загнала себя в социальный вакуум, то валяюсь вечерами перед телевизором, охваченная отвращением к самой себе. Кажется, что у меня депрессия, но какого черта?! – ведь я живу в самой сердцевине исполнившейся мечты!

Думаю о том, как в один из смехотворных моментов собственного высокомерия я охарактеризовала свою работу «возвышенным методом человеческого эксперимента». Какая чушь! Раньше я мечтала о других экспериментах. Речь шла о поездках на другие континенты в экзальтированном состоянии, о путешествиях во времени в ушедшие культуры! Но, видимо, «взялся за гуж – не говори, что не дюж», как говорится. Со всеми вытекающими последствиями: одиночеством, изоляцией, топтанием на месте, нарастающим чувством опустошенности и страха неудачи, сомнением в своем психическом здоровье и отрицании значимости вещей. Со всем тем, что переживали мои ночные женщины задолго до меня и что было причиной того, что в былые времена их отправляли в психушку с диагнозом «истерия». Вообще такой исход никто не отменял. Мне – как никогда – нужна ночная женщина!