Я вижу гору Фудзи. Как блюдечко природу Странно узит!..

Юрочка (я скоро стал называть его так, отбросив чопорное «Юрий Иванович») покупал эти тянучки у грязных, подозрительных «гражданок» на углу, похожих на ведьм из «Макбета»!

Всякая «продажа», грошовые «бизнесы» были в то лето преступлением. Продавцы чутко оглядывались, чтобы не появился «блюститель» закона — милиционер или «революционный патруль». Тогда могли всех «замести» для выяснений личности тунеядцев.

Юрочка имел все основания бояться этого «выяснения личности». Но об этом потом.

Все эти тянучки, купленные, «со страхом», уже не были просто конфетками-самоделками подозрительной свежести, нет!.. Они имели некую «психологическую биографию»!

Лето в тот год, — если говорить дооктябрьским языком, — было «благословенным»: ровным, ясным, солнечным. Кроны деревьев не только в величественном Летнем, но и на небольших бульварчиках — красовались своей свежестью. На листьях ни единой пылинки. Никто ни на чем не ездил.

Тихий светлый вечер смотрел через окна в большую комнату, в глубине которой стоял круглый стол с самоварчиком! Небольшим, чистеньким, с эдакими рытвинами и овражками, которые и придавали ему уютную семейственность. Идет пар из верхних дырочек.

Разноцветные и разных фасонов фарфоровые чашки! Не сервиз, боже сохрани от этой «порядочности» и «как у всех»!

Зато каждая чашка имеет свою биографию.

— Вот эту подарил Судейкин в день моих именин, — говорил Михаил Алексеевич. — А эта мне досталась от «Гюга», Иоганна фон Гюнтера, когда он уехал в Германию навсегда… Это — чашечка Константина Андреевича Сомова…

За этим столом познакомился я со многими… С Бенедиктом Лившицем, с Всеволодом Рождественским, Константином Ватиновым, Борисом Папаригопуло, Эрихом Голлербахом — и многими милыми людьми, тонкими поклонниками поэзии Михаила Алексеевича.

Частыми посетителями были два брата Бернштейна. Старший изобрел какой-то аппарат для записи звука голоса и записывал очень многих… И Блока, и Ахматову, и Сологуба, и Маяковского.

Все удивлялись, восхищались, — но потом всё провалилось в какое-то «тартарары».

Сколько исчезло следов именно этого времени… Стихи, декорации постановок, да и просто зарисовки, этюды…

Росли драгоценные цветочки без любящего глаза, в тени. Они потом уже не появлялись. На смену им пришло увлечение абстракциями… Площадки на сцене. Рисунки костюмов — комбинация квадратов и углов. Сохранились, они украшают музеи.

Этюды города и его окрестностей художники писать бросили. Вот если халтура… Это — дело другое!

Конечно, творения «Громких Имен» остались… Но все ли? Разве культура состоит только из «громких имен»?! Разве на гладкой почве, без деревьев, без папоротников вырастают на чистой площадке белые грибы. Рядком, для удобства искусствоведов, литературоведов и составителей всевозможных справочников!

Разве можно описать Кузмина без Юркуна и Анну Ахматову без Ольги Глебовой-Судейкиной или Александра Бенуа без его друзей — Нотгафта и Степанова, издателя открыток, и барона Платера и других его друзей?!

Нет! Нельзя! Не будет этого самого «пласта культуры». Если вспомнить ученых агрономов и почвоведов с их термином «пласт» плодородной почвы!

Сколько душ горячих и тонких, талантов оригинальных, но в силу каких-то обстоятельств, горьких для них, осталось без должного завершения их творчества, ушедшего из памяти людей!

Мадам История! Величественная тетка с серым землистым лицом и с пустыми бесцветными глазами, в бездарно приличном костюме. Вам, конечно, более милы ловкачи и пройдохи, сделавшие себе «карьеру» интригами. Серым личностям они более по вкусу. Я узнаю манеру мыслить провинциальной мещанки, жены чинуши или заведующего аптекой — мадам Омэ!

Я еще поспорю с вами, черт возьми!

Сашенька Божерянов, несмотря на свой приниженный, странный костюм (он носил «толстовскую» куртку из темной материи), — выглядел в ней необычайно элегантно.

Лица, оробевшие, запуганные обстоятельствами новой жизни, любовно облачились в эти толстовки — почти бабье одеяние! Нашли «себя» в этой «никакой» форме!

Высокий рост, длинные ноги, черная шляпа с кокетливым прогибом. Черные глазки, несколько вздернутый «комедийный», мольеровский носик, скромные и изящные манеры человека, который «не лезет вперед», — делали его симпатичным для всех!

Прирожденное чутье всего талантливого в искусстве, тонкий и верный вкус, — и… робость в выражении себя в нем!

Все говорили про него:

— О! Он — настоящий парижанин!

Он действительно жил в Париже и как-то умел вжиться в этот город и приспособил себя к нему.

Он овладел безукоризненно французским и английским языками… А в тот момент, в который я его встретил, он был только декоратором, — то есть писал задники и кулисы по чужим эскизам…

На эту роль предназначались лица ремесленного пошиба и без знания, да еще безукоризненного, французского и английского языков! Пожилой человек в