Ему… рассекли грудь.

Так Хуайцзуй действительно сделал это?

Он на самом деле отвел Чу Ваньнина в Преисподнюю и вплавил осколки души Чу Ланя в его сердце, поэтому изначального Чу Ваньнина давно уже нет, поэтому…

Он схватился за голову и, согнувшись пополам, осел на землю.

Дрожа всем телом, он не осмеливался думать дальше.

Больно.

Как же болит в груди.

Лучше бы он был тем человеком, которому вырвали сердце, лучше бы он был тем, у кого отняли его изначальную душу.

Чу Ваньнин.

Он ведь такой хороший.

За что его обрекли на эти страдания? Почему ему вынесли этот не подлежащий обжалованию приговор «не настоящий человек», рассматривая его лишь в качестве бездушной бренной оболочки, выращенной для того, чтобы нести внутри себя другую жизнь?

Тогда кто тот Учитель, которому он поклонился когда-то?

Чу Лань или Чу Ваньнин?

Мо Жань лишь чувствовал, что сходит с ума. От боли раскалывалась голова, все кружилось перед глазами, к горлу подступила тошнота. Он и сам не мог сказать, сколько времени уже сидит на одном месте.

Наконец, небо потемнело. Храм с залом для погружения в медитацию и созерцание, цветы и деревья, — все вокруг исчезло.

Образ Чу Ваньнина тоже поблек и угас.

В опустившемся мраке медленно заструился голос Хуайцзуя:

— В тот год, когда Чу Ваньнину исполнилось четырнадцать, все складывалось удачно и нужное время почти пришло. Я рассчитывал подождать еще год и отвести его в подземный мир, чтобы вплавить в него душу Чу Ланя.

Глава 239. Гора Лунсюэ. Обретение души

Впавший в оцепенение, совершенно потерянный Мо Жань бездумно слушал его речь.

Он уже не кричал, а просто сидел на прежнем месте, невидящим взглядом уставившись в пустоту.

— Поначалу все шло без помех, но как раз в то время на границе Нижнего Царства произошел Небесный Раскол. Толпы беженцев наводнили весь мир, и часто в полях можно было увидеть трупы умерших от голода людей.

Перед глазами опять посветлело. Судя по всему, это была ранняя зима. С давящего свинцово-серого неба сыпалась мелкая снежная крупа. Из снежного марева перед глазами Мо Жаня медленно появилась покрытая инеем и припорошенная только что выпавшим снегом горная дорога, исчерченная пересекающимися вдоль и поперек следами конных экипажей и телег.

— Я не мог предвидеть, что однажды мы отправимся к подножию горы собирать духовные камни и на обратном пути встретим умирающего от голода ребенка.

Оцепеневший Мо Жань все так же безучастно смотрел перед собой.

На горной дороге появились Хуайцзуй и Чу Ваньнин, который нес за спиной нагруженную духовными камнями ветхую плетеную корзину. В теплом хлопковом плаще с капюшоном он неспешно шел рядом с монахом.

— Учитель, — внезапно Чу Ваньнин замедлил шаг и, повернув голову, посмотрел на склон холма с примятой грязной травой, — похоже, там кто-то есть?

— Пойдем посмотрим.

Они подошли ближе. После того как тонкие белые пальцы Чу Ваньнина раздвинули траву, его глаза широко распахнулись от изумления:

— Здесь маленький ребенок…

Он тут же повернулся, чтобы позвать Хуайцзуя:

— Учитель, иди сюда. Скорее взгляни на него, что с ним случилось?

Что случилось?

Хуайцзуй и Мо Жань с первого взгляда смогли это понять.

Ребенок был грязным и вонючим, в ветхих лохмотьях из очень тонкой ткани. Дырка на дырке: если такую одежду снять, вряд ли уже удастся ее заштопать и надеть. Нехорошо так говорить, но даже питавшиеся гнилыми объедками псы при храме жили намного достойнее этого ребенка.

Если бы этот малыш не продолжал дышать и изредка постанывать, вряд ли его можно было отличить от гниющей у дороги падали.

Что случилось? А что еще могло случиться?

Если даже взрослые люди были бессильны перед лицом великих бедствий, что уж говорить о ребенке. Хорошо, если он просто умрет и сгниет у дороги, ведь не так уж редко случалось, что две семьи обменивались маленькими детьми, чтобы съесть их.

Лишь выросший при храме Чу Ваньнин мог в шоке от увиденного задать такой глупый вопрос.

Нахмурившись, Хуайцзуй сказал:

— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.

Чу Ваньнин всецело доверял своему учителю, поэтому сразу же послушно поднялся, но, не успел он отойти, как в полу его плаща вцепилась маленькая грязная рука.

Эта рука была такой слабой, что сила, с которой она потянула за одежду, напоминала попытку новорожденного щенка зацепиться за него когтями.

Чу Ваньнин посмотрел вниз и увидел маленькое чумазое лицо, черты которого почти невозможно было различить под толстым слоем грязи.

Голос этого ребенка был тише комариного писка. Казалось, хватит и снежинки, чтобы окончательно раздавить его хилое тельце.

— Еда…

Ошеломленный Чу Ваньнин растерянно замер:

— Что?

— Еда… — всхлипнул ребенок. Он поднял черное от грязи личико, на котором двумя яркими белыми пятнами выделялись только белки его глаз, и дрожащей рукой сделал движение рукой, словно сгребая еду. — Есть…

Находившийся за пределами этой сцены Мо Жань моргнул, постепенно приходя в себя.

Однако его разум был все еще парализован и мыслительные способности заторможены. В этот момент у него вдруг появилось смутное чувство, что эта сцена ему знакома, словно где-то он ее уже видел.

Его все еще стеклянный взгляд начал проясняться.

Тем временем внутри свитка воспоминаний Чу Ваньнин застыл в изумлении.

Охваченный паникой Мо Жань широко распахнул глаза. До него, наконец, начало доходить, что происходит. До этого он был застигнут врасплох и ничего не понимал, теперь же руки и ноги не желали слушаться его, а сердце казалось объятым огнем.

Этот юный Чу Ваньнин ведь искренне верил, что мир людей светел и прекрасен. До этого дня он никогда не видел настолько истощенного ребенка, который выглядел как брошенный умирать от голода и холода на краю дороги костлявый котенок или щенок. Съежившись в траве под снегопадом, защищенный от холода лишь превратившейся в лохмотья рубашкой, которую даже летом носить стыдно, он ухватился за него, в силах выговорить лишь два слова...

«Еда» и «есть».

— Возвращайся сейчас же, — строго сказал Хуайцзуй.

Но на этот раз Чу Ваньнин его будто не слышал. Глядя на этого тощего ребенка, похожего на извалявшегося в грязи щенка, он почувствовал, что его сердце сжалось от невыносимой боли, и поспешно скинул свой плащ, чтобы завернуть в него малыша.

От беспокойства его сердце горело словно в огне. В этот момент ему казалось, что он сам чувствует