Бахтияра в нескольких милях от Наккара. Снег все сыпал и сыпал, а она, тяжело дыша, дрожа от холода, спотыкалась, падала и опять шла вперед. Когда Бахтияр остановил ее, она едва держалась на ногах, а потом и вовсе потеряла сознание.

Всю дорогу обратно Бахтияр и Калу Бханги по очереди несли старуху на руках. Домой они вернулись, когда уже совсем стемнело. Дети встретили их плачем. Калу Бханги, стоя в сторонке, укоризненно качал головой, потом открыл дверь и вышел.

Да, даже о жизни Бахтияра можно написать рассказы — небольшие, интересные рассказы. Но что я напишу о тебе, Калу Бханги? Я мог бы рассказать хоть что-нибудь о каждом человеке в больнице, но о тебе не наскрести и пары строк. Не знаю, что с тобой делать. Уходи! Ты измучил меня!

Но я знаю, Калу Бханги не уйдет и вместе со своей старой метлой по-прежнему будет владеть моими думами, по-прежнему будет незримо присутствовать во всех моих рассказах.

Я знаю, чего ты хочешь, Калу Бханги! Ты хочешь выслушать рассказ, который до сих пор так и не написан, хотя его можно было бы написать. Слушай же, я начну с твоих ног. Не правда ли, ты хотел бы, чтобы твои кривые ноги были чистыми, чтобы с них была смыта грязь, чтобы исцелены были на них застарелые царапины и раны? Ты хотел бы, чтобы твои костлявые колени стали округлыми, чтобы на бедрах у тебя окрепли мышцы, чтобы разгладился твой морщинистый живот? Ты хотел бы, чтобы губы твои были полными, глаза блестели, а на щеках играл румянец, чтобы голову твою покрыли густые волосы, чтоб у тебя была свежая и опрятная одежда и собственный домик — чистый и нарядный? И чтобы в нем хлопотала жена, играли и смеялись дети? Но я не в силах выполнить то, о чем ты просишь меня.

Я снова вижу твои выщербленные, обнаженные в улыбке зубы. Верно, ты думал о ласке жены, когда корова лизала твою голову. Перебирая твои волосы, она тихонько гладит тебя по голове. Глаза твои слипаются, голова никнет, и ты засыпаешь в ее ласковых объятиях. И когда ты жарил на огне кукурузные початки и радушно угощал меня ими, то в мыслях своих ты видел, должно быть, крохотного мальчика, который не появился и никогда не появится на свет, но которого ты любил нежной отцовской любовью. Мысленно ты прижимал к груди, ласкал и целовал его, посадив на колени, показывал всему миру и говорил: «Смотрите, этой мой сын! Это мой сын!»

И когда оказывалось, что всего этого у тебя нет, ты отходил в сторонку и, горестно качая головой, в который раз начинал считать на пальцах: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь рупий. Я писатель и знаю, каким мог быть так и не написанный до сих пор рассказ о тебе. Я могу создать рассказ, но не могу создать нового человека. Для этого одних моих сил недостаточно. Для этого нужны усилия писателя, доктора и аптекаря, Бахтияра, усилия деревенских патвари и намбардара, лавочника, государственного деятеля, политика, рабочего и трудящегося в поле крестьянина, нужны соединенные усилия всех людей, усилия сотен тысяч, миллионов людей. Один я бессилен что-либо сделать. До тех пор пока все мы дружно не возьмемся за дело, задача эта не будет решена, и ты, Калу Бханги, со своей метлой так и останешься у меня перед глазами. И пока ты стоишь здесь, я не смогу написать ни одного настоящего рассказа, в котором была бы отражена большая человеческая душа, никто не сможет возвести то светлое здание, в котором воплотилось бы величие нашего народа, никто не сможет спеть песни, в которой раскрылись бы все тайны мироздания.

Настоящая жизнь невозможна, пока ты, Калу Бханги, стоишь здесь со своей метлой в руках.

Но он придет, тот день, когда у тебя возьмут метлу и, заботливо поддерживая под руки, поведут тебя к свету, к счастью.

ГОСПОДИН ОБЪЕДОК

Перевод И. Рабиновича и И. Кудрявцевой

Ноги подкашивались, казалось, весь он состоял из клочьев мокрой ваты, не было сил двигаться… Сесть, только сесть, тут же, на панели…

Ему полагалось пробыть в больнице еще месяц, но администрации надоело с ним возиться. Четыре с половиной месяца в отдельной палате, полтора — в общей. За это время у него удалили почку, вырезали часть желудка, лечили, лечили… С желудком дело как будто наладилось, печень еще пошаливала, но его все же выписали: за стенами больницы дожидались толпы людей, которым сейчас было хуже, чем ему.

Доктор сунул ему в ладонь длинную ленту рецептов и сказал:

— Пей микстуру, ешь здоровую пищу, и все пройдет. Хватит тебе валяться в больнице.

— Но я не могу идти, доктор-сахиб… — возразил он дрожащим от слабости голосом.

— Ступай домой, там отлежишься. Жена возле тебя похлопочет.

«Ступай домой! Но где теперь мой дом?» — думал он, медленно бредя по улице. Несколько месяцев назад у него был дом, была жена. Жена, которая ждала ребенка… Они вместе мечтали о том времени, когда ребенок этот появится на свет, и были счастливы. О господи, люди ведь только и делают, что рождаются! Но они — он и его жена — ждали первенца. Судя по их изумлению и восторгу, можно было подумать, что в мире должен появиться единственный ребенок.

Дулари сшила для малыша уйму красивых вещиц. Однажды она принесла их в больницу, чтобы показать мужу. Он нежно гладил мягкую ткань, и ему чудилось, что он ласкает своего сынишку.

Но потом все пошло прахом. Когда ему в первый раз оперировали почку, Дулари пришлось продать свои драгоценности. Что ж, для того они, собственно, и предназначены. Люди привыкли думать, что драгоценности созданы для украшения жен. Неверно! Драгоценности — это средство утоления скорбей: с их помощью можно сделать операцию мужу, дать образование детям, справить свадьбу дочери. Драгоценности — банк, в котором женщина всего лишь бедный кассир. Только пять-шесть раз за всю свою жизнь ей удается в них покрасоваться.

Перед второй операцией ребенка не стало. При той тяжелой жизни, которая выпала на долю Дулари, этого следовало ожидать. Миниатюрное золотистое тело женщины, право, не было создано для таких трудностей. Потому-то этот мудрый ребенок и решил вовсе не родиться. Предугадав невыносимые обстоятельства, почуяв беды, ожидавшие отца и мать, он счел неуместным свое появление на свет. Порой дети так понятливы! Некоторое время Дулари не показывалась в больнице. А когда пришла и