Привык я к нему. Нож, правда, есть, но не тот, который кидают. Обычный нож, порезать что или вот кипяток размешать.

Незнакомец выудил из мешка кисет, набрал горсть сушеных ягод и бросил в воду.

— Меда только нет, но и с кислинкой ничего, пойдет.

— Мед есть, — проворчал Лук и отправился в обход незнакомца к шуршащему в глубине оврага ручью. Когда он вернулся, у костра уже была расстелена крохотная циновка, на которой стояли две глиняные чашки, а также лежали хлеб, сыр и действительно обыкновенный нож, которым хозяйки в деревенских домах очищают от кожуры клубни. Лук взглянул в лицо незнакомцу, но глаз не разглядел снова. Тот смотрел вниз, шевелил носом, принюхиваясь к содержимому котелка, и растягивал губы в улыбке. Впрочем, теперь хотя бы можно было рассмотреть его черты. Лицо у него было вытянутым, но не одутловатым, несмотря на явный возраст, а сухим, подтянутым. Под щеткой коротких седых волос открывался высокий, не слишком широкий лоб, узкие изогнутые брови делали опущенные глаза, наверное, большими, чем они были на самом деле. Под глазами, под складками сухой кожи, скрывались острые скулы, прямой нос переходил в твердые тонкие губы и острый подбородок.

— Меня зовут Харава, — улыбнулся незнакомец, поднял глаза, но Лук снова не смог рассмотреть их, не смог поймать взгляд. Более того, в тот самый миг, когда он устремил на них взор, черты лица незнакомца снова поплыли, размазались, как смазываются лица близких в горячечном бреду. Лук нахмурился и подошел к собственному мешку, чтобы достать купленную на рынке Зены жестянку с медом.

— Меня зовут Кай, — ответил Лук.

Харава взял жестянку не глядя, снял с нее крышку, поставил на циновку, осторожно разлил напиток по чашкам, стал нарезать хлеб.

— Когда-то я любил класть мед в чашку, — рассмеялся он каким-то своим мыслям, — но потом изменил пристрастия. Мажу его на хлеб. И напиток, и мед заслуживают отдельного внимания, Кай. У тебя незатертое имя, свежее имя. Обычно имена снашиваются, как обувь. Нет, конечно, они не приходят в негодность через год или два, но становятся по человеку. Как обувь становится по ноге. А вот это имя — Кай — словно и не надевал никто на себя. А может быть, просто ты его так произносишь? Ты не привык к этому имени?

— Почему я не могу разглядеть твоих глаз? — В упор спросил Лук.

— Потому что я не хочу, чтобы ты их разглядел, — ответил Харава. — Зато твои глаза я разглядел в подробностях. Давно я не видел такой сочной зелени. Кто-то из твоих предков был зеленоглазым?

— Не знаю, — раздраженно поджал губы Лук. — Разве можно сделать так, чтобы человек не мог разглядеть тебя?

— Как видишь. — Харава покачал головой, и его лицо снова расплылось неразличимой мутью. — Но это плохое умение, хорошее, когда не видно и этого. Когда мимо тебя проходит человек, но ты не забываешь его, а не замечаешь вовсе.

— То есть можно сделать и так? — удивился Лук. — А почему ты не сделаешь так?

— Ну, — Харава усмехнулся, — кроме всего прочего, чего я не умею, я еще и не колдун. Так, есть кое-какие… знания, воспоминания, крохи возможностей, кое-что использую, а так-то… Я делаю так, как надо, ты вообще не должен меня видеть, но у тебя зоркий взгляд, поэтому мне приходится опускать глаза, иначе рано или поздно ты меня разглядишь.

— Хорошо, Харава. — Лук прищурился. — Видишь, я даже не могу определить, затерто твое имя или нет, но ответь мне. Если ты так умел в сокрытии лица, отчего ты спустился в этот овраг? Отсюда до ламенского тракта половина лиги, рядом ни деревенек, ни постоялых дворов. Что ты забыл здесь?

— Ничего, — удивился Харава и стал намазывать медом кусок хлеба. — Как я мог здесь что-то забыть, если я здесь еще никогда не бывал? Но почему я здесь, объясню. Меня преследуют. Тот, кто преследует, довольно силен, поэтому сталкиваться с ним я не хочу. А этот овраг — лучшее укрытие в окрестностях, потому что находится в стороне и подойти к нему можно только по воде, да и в самом овраге хорошая земля. Видишь красную глину вон там и вон там? Хочешь укрыться от хитрого врага — заройся в красную глину: он не только не разыщет тебя, он даже не будет знать, в какой стороне тебя искать.

— Тогда уж сразу в могилу, — пробурчал Лук, незнакомец его отчего-то раздражал.

— Что ж, — кивнул Харава. — Некоторых и это спасало. С этим трудно, порой вовсе невозможно определить, что тебя спасает, зато то, что тебя убьет или уже убило, определяется безошибочно.

— И что же может убить меня? — поджал губы Лук.

— Ну… — Харава откусил хлеб, глотнул напитка. — Присоединяйся, кстати. Ну насчет тебя, Кай, я точно не скажу. Надеюсь, что тебя не убьет ничего, но кое-что может тебя подвести.

— Например?

Лук протянул руку, взял чашку, втянул аромат напитка. Так и есть, Харава заварил горную малину. Курант называл ее живым снадобьем от всех болезней.

— Глаза, — ответил Харава. — Твои глаза — это словно пастуший рог. Появляться с такими глазами в любом городе все равно что дудеть в рог. Смотрите, вот он я. Вторая твоя беда — шрам на лбу. Впрочем, шрам беда не слишком великая. Если бы ты разминал его пальцами последние десять лет, сейчас бы от него не осталось и следа, но я знаю компрессы из хороших трав, которые сделают его почти незаметным.

— Это все? — спросил Лук.

— Нет. — Харава снова откусил хлеб. — Прости, что говорю с набитым ртом, но я очень проголодался. Пришлось побегать в последние дни, не до еды было. Главная твоя беда в тебе самом. Внутри. Ты боишься себя, ты не понимаешь себя, ты не знаешь себя, ты мучаешь себя. Наконец, ты не владеешь собой. Хорошо-хорошо, — незнакомец рассмеялся в ответ на протестующий жест Лука, — ты с трудом владеешь собой.

— Ну что ж. — Лук вытащил из ножен широкий нож, мгновение унимал дрожь в руках, потому что вспомнил, что он сделал этим ножом с Ганком, потом подцепил немного меда. — Что ж, надеюсь на помощь в составлении компресса на лоб, выслушал бы совет о том, как сделать неразличимыми хотя бы глаза. Ну а уж в том, что у меня внутри, я постараюсь разобраться сам.

— Конечно, сам, — согласился Харава. — Я могу только что-нибудь объяснить, да и то вряд ли, но тем не менее помочь не откажусь.

— И что ты хочешь в обмен? — спросил Лук. — Золото? Серебро?

— Пустота с тобой, с меня