посоветовал ему Лиминг. Он поворачивал спираль, как будто тщательно ее настраивая. — Ты меня слышишь?

— Я тебя предупредил! — не отставал Марсин, не спуская глаз со спирали.

— Сказано, катись отсюда! — прикрикнул Лиминг.

Марсин закрыл глазок и укатился.

Конечно, Лиминг проспал — ведь он почти всю ночь провел за работой. Пробуждение было грубым и внезапным.

Дверь с грохотом распахнулась, и в камеру ворвались три охранника. За ними шел офицер. Пленника бесцеремонно стащили со скамьи, раздели и вытолкнули в коридор. Пока солдаты обыскивали одежду, офицер бродил по камере, наблюдая за ними. «Ну и придурок» — подумал Лиминг.

Ничего не отыскав в одежде, они стали обыскивать камеру. Один сразу же нашел «надуватель Лиминга» и отдал его офицеру. Тот взял его так осторожно, как будто это был букет, в котором могла оказаться бомба.

Другой охранник нашел вторую деревяшку, откинул ее в сторону и забыл о ней. Отодвинув скамейку от стены, они заглянули за нее, но перевернуть и поискать под ней не додумались. Тем не менее, эта возня со скамейкой начала действовать Лимингу на нервы, и он решил, что пора прогуляться. Ничуть не смущаясь отсутствием одежды, он прошествовал по коридору.

Офицер яростно взревел и напустил на него охранника. Тот как пуля вылетел из камеры и приказал Лимингу остановиться. На шум из-за угла показался четвертый охранник и угрожающе поднял ружье. Лиминг повернулся и пошел обратно.

Приблизившись к офицеру, который вышел из камеры кипя от злости, он остановился, напустил на себя вид невинного младенца и сказал:

— Посмотрите — «сентябрьское утро».

Для офицера это был пустой звук.

Размахивая «надувателем Лиминга», он подпрыгнул от ярости и заорал:

— Что это такое?

— Моя собственность, — с достоинством заявил Лиминг.

— Вы не имеете права ни на какую собственность. Военнопленным не разрешается ничего иметь при себе.

— Кто это сказал?

— Это я вам говорю! — довольно злобно ответил офицер.

— А кто вы такой? — поинтересовался Лиминг, демонстрируя чисто научный интерес.

— Клянусь Великим Голубым Солнцем, вы еще узнаете, кто я такой! Стража, в камеру его и…

— Вы здесь не начальник, — перебил его Лиминг с наглой самоуверенностью. — Здесь все решает комендант. Мы с ним заодно. Если не верите — спросите его.

Охранники стояли в явной нерешительности. Они склонны были поддержать офицера. Но герой что-то утратил свой пыл. Он колебался, недоверчиво глядя на узника.

— Так вы утверждаете, что комендант разрешает вам держать при себе этот предмет?

— Я говорю, что он не против. Значит, и вы не можете возражать. Катитесь-ка в свой хлев и не старайтесь перепрыгнуть через голову начальства.

— Хлев? Это что еще такое?

— Не ваше дело.

— Я спрошу у коменданта.

Утратив спесь и уверенность, офицер повернулся к охранникам.

— Отведите его в камеру. Пусть ему принесут завтрак.

— Надеюсь, мне вернут мою собственность, энк? — напомнил Лиминг.

— После того, как я увижусь с комендантом.

Солдаты втолкнули его в камеру. Он оделся. Прибыл завтрак — обычная миска какой-то размазни. Он выругал стражников за то, что ему не доставили яичницу с беконом. Он сделал это нарочно, с дальним прицелом. Демонстрация самоуверенности и некоторой агрессивности была необходима для продолжения игры.

Учителя почему-то не было. Лиминг провел утро, тренируя по книгам беглость речи. Днем его вывели во двор. Смешавшись с толпой, он не обнаружил какой-либо особой слежки.

Его знакомый прошептал:

— Мне удалось достать еще моток проволоки. Я его принес, может, он тебе понадобится. — Он отдал проволоку Лимингу и, убедившись, что тот ее спрятал, добавил: — Это все, что я сумел достать. Больше не проси. Нельзя слишком часто испытывать судьбу.

— В чем дело? Это становится опасным? Тебя подозревают?

— Пока все тихо. — Ригелианин настороженно огляделся. — Но если остальные узнают, что я таскаю проволоку, то немедленно сделают то же самое. Они разворуют ее на всякий случай, надеясь выведать, зачем она мне нужна, чтобы потом самим использовать таким же образом. За два года тюрьмы все стали эгоистами. Каждый так и старается забрать у другого лишний кусок — неважно, настоящий или воображаемый. От этой собачьей жизни все худшее в нас вылазит на поверхность, как, впрочем, и лучшее.

— Понятно.

— Пары моточков никто не хватится, — продолжал собеседник, — но если поднимется паника, проволока начнет исчезать в огромных количествах. И тогда не миновать неприятностей. Я вовсе не хочу давать повода для обыска.

— То есть ты хочешь сказать, что именно сейчас твои товарищи не могут рисковать, подвергая себя тщательному обыску. — Ригелианин шарахнулся, как испуганный конь.

— Я тебе этого не говорил.

— Но я-то не хуже других знаю, сколько будет дважды два. — Лиминг ободряюще подмигнул собеседнику. — А еще я умею держать язык за зубами.

Он проводил взглядом уходящего ригелианина. Потом осмотрел двор в надежде найти еще какие-нибудь деревяшки, но безуспешно. Ну и ладно. Не в них дело. В крайнем случае он обойдется.

Послеобеденное время он посвятил упражнениям в языке и сумел сосредоточиться на учебе без всяких помех. В тюремной жизни есть одно, пожалуй единственное преимущество: можно заняться самообразованием.

Когда дневной свет начал тускнеть и сквозь решетку засияли первые бледные звезды, он стал так колотить в дверь, что грохот разнесся по всему зданию.

Глава 8

Топот бегущих ног. Глазок открылся. За дверью был все тот же Марсин.

— А, это ты, фаплап! — приветствовал его Лиминг. Он презрительно фыркнул. — Ты, конечно, уже проговорился. Наябедничал офицеру, чтобы выслужиться. — Он выпрямился во весь рост. — Что ж, мне тебя жаль. Я бы сто раз предпочел оказаться на своем месте, чем на твоем.

— Тебе жаль? Меня? — Марсин заволновался. — Это еще почему?

— Потому что тебе несдобровать.

— Мне?

— Кому же еще? Не сразу, если тебе от этого легче. Сначала подождешь, помучаешься. А уж затем получишь сполна. Можешь, конечно, мне не верить. Поживешь — увидишь.

— Я просто выполнил свой долг, — чуть ли не извиняясь, оправдывался Марсин.

— Это тебе зачтется, — утешил его Лиминг. — За все получишь по заслугам.

— Не понимаю, — заныл Марсин, предчувствуя беду.

— Поймешь — не обрадуешься. И те грязные фаплапы, которые лупили меня во дворе,