опускает плечи, будто снова скатывается в тело мальчика. — Кому… кому ты сказал?

Он спрашивает, придет ли за ним полиция? Сообщил ли я Саре?

Он просит, чтобы его наказали.

И я делаю то, что сломает его, мне это ясно: обнимаю всхлипывающего сына и прижимаю к себе. Спина у него шире моей. Он на полголовы выше. Я не помню, как он превратился из генетически не подходившего сестре пятилетнего малыша в этого мужчину. Наверное, тут и кроется проблема. Как человек может дойти до мысли, что если он не способен спасти, значит должен разрушать? Станете вы винить в порожденных этим бедах запутавшегося ребенка или людей, которые должны были наставить его на верный путь?

Мне нужно знать точно, что пиромания моего сына завершилась здесь и сейчас, но я ничего не скажу ни копам, ни пожарному начальству. Может быть, это непотизм или глупость. Может, это оттого, что Джесс не так уж сильно отличается от меня, раз выбрал огонь посредником, раз ему нужно знать, что он может распоряжаться хотя бы одной не поддающейся контролю стихией.

Дыхание Джесса выравнивается, как бывало раньше, когда я относил его, прикорнувшего на моих коленях, в спальню наверху. Раньше он засыпáл меня вопросами: «Для чего нужен двухдюймовый шланг? А однодюймовый? Как вы моете машины? Человек, который работает с огнетушителем, когда-нибудь садится за руль?» Я понимаю, что не могу вспомнить, в какой момент он перестал спрашивать. Но помню чувство утраты, словно, когда ребенок перестает восхищаться тобой, героем, ты ощущаешь фантомные боли, как при потере конечности.

Кэмпбелл

Врачи, вызванные в суд повесткой, дают вам понять каждым слогом каждого произнесенного слова, что ни один момент этой дачи показаний не отменяет того факта, что, пока они вынужденно сидят на скамье для свидетелей, их ждут пациенты, люди умирают. Честно говоря, меня это бесит. Сам того не осознавая, я не могу удержаться, чтобы не попросить лишний раз санитарный перерыв, или наклоняюсь и начинаю перевязывать заново шнурки, долго собираюсь с мыслями и наполняю речь тяжелыми паузами — делаю все, что могу, лишь бы задержать их еще хоть на несколько секунд, пускай немного остынут.

Доктор Чанс не является исключением из этого правила. С самого начала ему не терпится уйти. Он каждую минуту смотрит на наручные часы, можно подумать, опаздывает на поезд. Сейчас разница состоит в том, что Саре Фицджеральд точно так же не терпится поскорее выставить его из зала суда. Потому что пациент, который ждет, умирающий человек — это Кейт.

Но рядом со мной сидит Анна, и от ее тела валит жар. Я встаю и продолжаю допрос. Медленно.

— Доктор Чанс, были ли методы лечения, включавшие в себя донорство со стороны Анны, безусловно успешными и необходимыми?

— Никакие методы при лечении рака не являются безусловно успешными, мистер Александер.

— Это было объяснено миссис Фицджеральд?

— Мы тщательно объясняем риски, связанные с каждой процедурой, потому что с началом лечения подвергаются опасности все системы организма. То, что приносит успех в одном случае, в следующий раз может стать для вас кошмаром. — Он улыбается Саре. — В этом смысле Кейт — удивительная юная леди. Никто не ждал, что она проживет больше пяти лет, и вот ей шестнадцать.

— Благодаря ее сестре, — замечаю я.

Доктор Чанс кивает:

— Не многим пациентам повезло иметь сильный организм и идеально подходящего донора.

Я стою, засунув руки в карманы.

— Не могли бы вы рассказать суду, как Фицджеральды приняли решение сходить на предварительную консультацию к специалистам генетического центра больницы Провиденса, чтобы зачать Анну?

— После того как были проведены анализы и признано, что их сын не может быть донором для Кейт, я рассказал Фицджеральдам об одной семье, с которой мне довелось работать. Они проверили всех братьев и сестер больного ребенка, и ни один не подходил, но в процессе лечения мать забеременела, и младенец оказался идеальным донором.

— Вы посоветовали Фицджеральдам зачать генетически запрограммированного ребенка, чтобы он стал донором для Кейт?

— Ни в коем случае, — обиженно говорит Чанс. — Я просто объяснил им, что, даже если ни один из уже имеющихся детей не подходит для донорства, это не означает, что в будущем такой ребенок не может появиться на свет.

— Вы объяснили Фицджеральдам, что этот ребенок, как идеально генетически запрограммированная пара больной девочке, будет служить донором для разных проводимых Кейт процедур на протяжении всей ее жизни?

— Тогда мы говорили только об одной процедуре с использованием пуповинной крови, — отвечает доктор Чанс. — Последующие заборы донорского материала стали необходимы, потому что организм Кейт не отозвался на первый этап лечения, и мы рассчитывали получить более положительные результаты.

— Допустим, завтра ученые изобретут метод лечения, который избавит Кейт от рака, если Анне отрежут голову и отдадут ее сестре. Вы порекомендуете пойти на это?

— Очевидно, что нет. Я никогда не рекомендую методы лечения, которые ставят под угрозу жизнь другого ребенка.

— А разве не этим вы занимались последние тринадцать лет?

Лицо врача каменеет.

— Ни одна из проведенных процедур не причинила Анне долговременного вреда.

Я вынимаю из портфеля лист бумаги и передаю его судье, а потом — доктору Чансу.

— Не могли бы вы прочитать выделенную часть текста?

Он надевает очки и откашливается.

— Я понимаю, что анестезия может быть потенциально опасной. Опасность может включать в себя, но не ограничиваться этим, побочные реакции на медицинские препараты, проблемы с дыханием, несильные боли и дискомфорт, потерю чувствительности, головные боли, развитие инфекций, аллергические реакции, сохранение сознания при общей анестезии, желтуху, кровотечения, поражение нервов, образование тромбов, сердечные приступы, повреждение мозга и даже утрату некоторых функций организма или потерю жизни.

— Вы знакомы с этой анкетой, доктор?

— Да. Это стандартная форма согласия на хирургическую процедуру.

— Не скажете ли вы нам, кто в данном случае был пациентом?

— Анна Фицджеральд.

— А кто подписал согласие?

— Сара Фицджеральд.

Я покачиваюсь на пятках:

— Доктор Чанс, анестезия несет с собой риск ухудшения в состоянии здоровья или даже смерти. Это довольно серьезные долгосрочные эффекты.

— Именно поэтому мы составили эту форму информированного согласия. Чтобы защититься от людей, подобных вам, — говорит он. — Но если смотреть на вещи реалистично, риск крайне мал. А процедура забора костного мозга очень проста.

— Почему же Анне делали анестезию для такой несложной процедуры?

— Потому что в таком случае для ребенка она менее травматична и меньше вероятности, что он заерзает в неподходящий момент.

— А после процедуры Анна испытывала какие-нибудь боли?

— Может быть, несильные, — говорит доктор Чанс.

— Вы не помните?

— Прошло много