— Они ничего не читают, кроме шапок на фирменных бланках и экземпляров «Майн кампф» с дарственными надписями, — с горечью ответил Бурк. — Спроси меня. Уж я-то знаю. Никто не слушал меня год назад, когда мне дали пинка. Возможно, послушают сейчас. Те, кто тогда струсил, теперь за это расплачиваются. Они не защищали меня и тех, кто попал в первую волну чисток. Они прикидывались, что к ним это не имеет ни малейшего отношения, и пребывали в полной уверенности, что уж их-то пронесет, если они будут держать язык за зубами. Как видишь, не пронесло, они стали следующими, а теперь на очереди такие, как ты, солдат, потому что такая уж у них тактика: не дать противнику собрать все силы воедино, не допустить организованного сопротивления, приложить все силы, чтобы каждый защищался сам по себе.

— Бурк, — устало вздохнул Арчер, — тебе бы хоть на минуту забыть, что ты уже не военный корреспондент. Перейди, пожалуйста, на нормальный язык. К чему ты клонишь?

На лице Бурка отразилась обида.

— Извини, что говорю на непонятном тебе языке. Я хочу сказать, что нам всем пора сплотиться и стеной встать друг за друга. Артистам, сценаристам, режиссерам, комментаторам. Именно сейчас. Смерть Покорны — идеальный повод. Бедняга сейчас лежит в гробу только потому, что эти сволочи из «Блупринт» прислали ему черную метку. Эта смерть встряхнет даже тех, кто в иной ситуации не шевельнул бы и пальцем. Клемент, я пришел к тебе, чтобы сказать, что на завтра объявлен большой сбор. После спектаклей, чтобы на него смогли успеть занятые в них артисты. Митинг протеста против черных списков и тех, кто за ними стоит. Весь спектр политических взглядов. Попытаемся найти способ защитить артистов и работников творческих профессий вроде тебя и меня. — Бурк криво усмехнулся. — Если их не остановить, нас всех сбросят в пропасть. И мы хотим, чтобы ты произнес речь.

— Подожди, подожди, — попытался остановить его Арчер. — Прежде чем ты продолжишь, я хочу расставить все точки над i. Я убежденный противник коммунистов. Ты по-прежнему хочешь, чтобы я произнес речь?

— У меня есть для тебя интересные новости. — Бурк вновь попытался улыбнуться, но трясущиеся губы его не послушались. — Я не коммунист. Я ненавижу этих мерзавцев. Не знаю, поверишь ты мне или нет, да мне это и без разницы. В своей речи ты можешь сказать все, что считаешь нужным. Просто приди и скажи. Представься. Расскажи обо всем, что произошло с тобой. С участниками твоей программы. Если не захочешь говорить о чем-то еще, просто выскажи свое мнение о мастерстве Вика Эрреса, Стенли Атласа, Элис Уэллер, об уровне музыки, которую писал этот бедняга до того, как наглотался таблеток.

— Постой, — вскинулся Арчер. — При чем здесь Эррес и Уэллер? Почему ты их назвал?

— Завтра, сынок, они получат свое, — ответил Бурк. — В той же статье, что и ты. Фитиль запален, взрыва не избежать. Так что? — Он отступил на шаг, вперился взглядом в Арчера.

— Кто еще будет выступать от лица этой программы? — спросил режиссер.

— Я попросил выступить О'Нила. Он обещал дать ответ вечером. Не волнуйся, компания соберется большая. В прошлом году с работы выгнали двести человек. В этом городе деньги с банковского счета уходят быстро, так что многие уже готовы откровенно обо всем рассказать.

— Если я соглашусь выступить, кто должен одобрить мою речь?

— Никто. Тебе никому не придется ее показывать. Так что?

Арчер замялся, оглядел студию. О'Нил только что вернулся и, привалившись к стене, наблюдал за ним и Бурком. В темно-синем костюме и черном галстуке О'Нил смахивал на детектива.

— Дай мне свой телефон. Я позвоню тебе завтра.

Бурк вздохнул.

— А чего ты ждешь от сегодняшнего вечера? — спросил он. — Полагаешь, тебе будет знамение свыше? — Однако Бурк написал номер своего телефона на клочке бумаги и протянул Арчеру. Он уже повернулся, чтобы уйти, но вновь посмотрел на режиссера. — Слушай, ужасно хочется выпить. А я опять на мели. У тебя…

— Извини. — Арчер покачал головой. — Триста — очень круглая цифра. Легко запоминается. Давай не будем ее менять.

Бурк печально улыбнулся.

— Я тебя ни в чем не виню. Не считаю, что ты хоть в чем-то виноват. Тому, что пишут в газетах, верить нельзя.

Он махнул режиссеру рукой и вышел. «Почему так получается, — думал Арчер, глядя на закрывающуюся за ним дверь, — что многие люди, рассчитывающие на твою помощь, столь объективны? Может, когда я окажусь в положении Бурка, у меня тоже прибавится объективности?»

Вернулся Бревер, надевая на ходу пальто. Арчер, О'Нил, Барбанте, Леви и звукоинженер спустились вниз и уселись в такси. О'Нил назвал водителю адрес похоронного бюро на Второй авеню. Пятеро мужчин в толстых зимних пальто едва втиснулись в кабину. По пути они говорили о чем угодно, только не о Покорны и не о статье, в которой неоднократно упоминался Арчер. По мнению режиссера, они были похожи на клерков, отпросившихся из конторы, чтобы поехать на ипподром.

* * *

Похоронное бюро располагалось на углу шумного квартала в районе Двадцатых улиц. Соседнее помещение занимал итальянский продовольственный магазин. В витринах красовались аппетитные сыры. Трое фотокорреспондентов поджидали их у входа. Они сфотографировали и Арчера, и О'Нила, как только те вылезли из такси.

В небольшом зале на складных стульях лицом к гробу сидели двадцать или двадцать пять человек. Тихий шепот смолк, когда пятеро мужчин вошли в зал. Все головы повернулись к ним. На лицах собравшихся не отражалось никаких эмоций. В большинстве своем они походили на беженцев, какими тех показывали в кино. Одежду они, по-видимому, покупали на барахолках тех стран, откуда приехали в Америку, и у Арчера сложилось впечатление, что и держатся они друг за друга, пребывая в уверенности, что толпой прятаться легче, чем по одному. У гроба лежали цветы, удивительно чистые и нежные на этом мрачном фоне, их будоражащий аромат смешивался с благоуханием ладана, которым в похоронном бюро старались перебить запах прежних смертей.

Арчер и другие мужчины, работавшие в программе, скромно уселись в последнем ряду. Арчер не знал, что делать со шляпой. Некоторые из пришедших попрощаться с Покорны сидели в шляпах, другие — с непокрытыми головами. Раввина он не видел. Если тот и пришел, то не в ритуальной одежде. Арчеру не хотелось оскорблять религиозные чувства верующих, но в шляпе на голове он чувствовал себя уж очень неловко, тем более что половина других мужчин шляпы сняли. Решительным жестом режиссер взялся за шляпу и положил ее себе на колени. Бревер, сидевший рядом, незамедлительно последовал его примеру.

Миссис Покорны и еще двое мужчин стояли у гроба и, похоже, о чем-то спорили, пусть и очень тихими голосами. Арчер не мог разобрать ни слова. Платье миссис Покорны надела черное, а вот пальто — серое, потому что другого у нее просто не было. Лицо же, решил Арчер, нисколько не изменилось, осталось прежним. На таком лице нет места горю. Зато всегда присутствует злость, и за прошедшие три дня ее не прибавилось и не уменьшилось. Когда режиссер входил в зал, миссис Покорны на него даже не взглянула.