но и всю прогнившую, жадную и бессильную Европу, породившую их! Азиатская конная дивизия – это ядро будущей непобедимой армии, что возникнет под сенью тройственного союза великого Далай-ламы, Великого Белого Царя и Белого Бога Войны! Подобно войску Чингисхана мы пойдем все дальше на Запад, сметая все на своем пути, разрушая старый мир, чтобы на его руинах построить новый – справедливый и очищенный от скверны западной цивилизации! Мы воины света! С нами небо! Да пребудет Будда Шакьямуни в просветлении своем, в вечном сиянии Майтрейи! Ура!

Троекратное «ура!» прокатилось вдоль строя. Большинство кавалеристов Азиатской конной дивизии были монголами и бурятами. Унгерн прекрасно знал, что они понимали по-русски только военные команды. И тем не менее он должен был сказать все это, декларировать, провозгласить – и неважно, что кто-то чего-то не понял, неважно, даже если никто ничего не понял. Он провозгласил – и это запечатлелось где-то на скрижалях мироздания.

Николай не хотел участвовать в церемонии. Дикие идеи барона не вызывали в нем сочувствия. Но что было делать? Ведь идти к Далай-ламе барон решился благодаря как раз этим идеям. От предложения произнести речь Николай отказался самым решительным образом – и дочерей потребовал освободить от этой повинности.

Потерянные и подавленные, стояли царевны перед туземным войском. На холодном ветру жались друг к другу, кутались в собольи шубы, подаренные Унгерном. Меха, конечно, сняли с кого-то в проходящем поезде, но отказаться от ворованного у царевен не было возможности.

На своем недолгом веку они повидали немало парадов и смотров. Все они были шефами кавалерийских полков, но это войско и его предводитель наводили на них тоску и ужас.

Наконец все закончилось. Отряд прошел в парадном строю мимо Унгерна и Николая и перестроился в походную колонну. К ней присоединился обоз, вагоны, верблюды с погонщиками, и вся эта армада двинулась по улицам Даурии, будто бродячий цирк с факирами, канатоходцами и дрессированными животными вооружился и выступил на войну. Даже редкие и до крайности запуганные местные обыватели рискнули показать свои головы над заборами.

Унгерн остановил коня на окраине и наблюдал движение войска. Уже на выходе из села оно растянулось почти на версту. Один за другим проследовали два вагона – Николая и царевен, – утепленные, с железными печками, со спальными местами, скамьями и столами. Это, конечно, были не салоны императорского поезда, но все же. И двигались вагоны, запряженные шестью верблюдами, вполне себе бодро, не менее шести верст в час.

Каравану предстояло пройти почти четыре тысячи верст по заснеженным степям, горам и пустыням, по безлюдным местам, сквозь метели и морозы, достигавшие в иные дни минус тридцати градусов. Кто угодно посчитал бы этот поход безумием, только не барон Роберт Николас Максимилиан фон Унгерн-Штернберг.

Из записок мичмана Анненкова

1 декабря 1918 года

На окраине Даурии я придержал коня полюбоваться нашим табором: кони, вагоны, монгольские лица и бородатые лица казаков под папахами. Верблюды – мохнатые драконы со сложенными на спине крыльями – казались несокрушимыми. Их мощь и царственная безмятежность давали надежду, что мы не останемся лежать под снегом где-то на краю бесприютного мира, – дойдем, дойдем …

В полусотне шагов я увидел Барона, он тоже обозревал колонну командирским оком. В эту минуту я хотел бы быть на его месте. На мгновение представил себе, что это войско – мое, что это я веду Императора с дочерями через горы и пустыни в таинственную страну. Но ведь так и было! Почти. Разве не я двинул всех этих людей силой своей мысли? И вот они катятся куда-то – к победе или к погибели. Восторг и волнение! Я уже знал, что совершу в этом походе подвиг, который возвысит меня и приблизит к моим Царевнам. Никакие узы товарищества меня больше не сдерживали. Где оно, товарищество? Мои Царевны! Отма – моя!

Декабрь 1918 года

Забайкальский край

Унгерн рассчитывал, что о его уходе из Даурии Колчаку и Семенову станет известно недели через две, но он ошибся. Уже через три дня и тому и другому донесли, что барон с небольшим отрядом ушел в Монголию, прихватив с собой Романовых. Колчак вызвал к себе полковника Пугачева и британского агента Рейли.

Несмотря на приглашение Колчака, Рейли сесть в кресло отказался. После порки он уже мог ходить, но не сидеть.

– Унгерн ушел в Монголию с отрядом до двухсот сабель, – докладывал Пугачев. – Объявленная им цель – Тибет.

– Это чушь! Бред сумасшедшего!

– Ну … он и есть сумасшедший.

– Даже безумец должен руководствоваться какими-то, пусть и бредовыми, мотивами. Что ему делать в Тибете?

– Вот стенограмма его речи перед отрядом, – передал Пугачев Колчаку листок бумаги.

Пробежав речь глазами, Колчак в раздражении бросил листок на стол.

– Бред! Вы считаете – это его действительная цель?

– Других сведений не имею.

– Рейли, что думаете вы?

Рейли заговорил по-английски, но Колчак махнул рукой:

– Говорите по-русски.

И Рейли заговорил-таки по-русски. Вкрадчивый одесский говорок и некоторые тамошние словечки, употребляемые неосознанно, сделали изложенный им план похожим на рассказ тети Цили, как надает она по шее этому бандиту Мише, что бросает с балкона окурки на ее незабудки. Полковник Пугачев невольно ухмылялся, заслушавшись, а Колчак сидел с лицом «я выдержу и это ради спасения России». По существу же план Рейли заключался в следующем: он во главе небольшого отряда выходит налегке, догоняет Унгерна, обходит, не вступая в контакт, и в Западном Китае, гдето в районе озера Кукунор, склоняет тамошних бандитов-тангутов к нападению на караван Унгерна.

Колчаку план понравился, особенно тем, что в этом случае Романовы должны погибнуть от рук азиатских разбойников вдали от России и безо всякой ответственности за это ее Верховного правителя. Рейли получил приказ немедленно готовить экспедицию, а полковник Пугачев – оказать ему всемерное содействие.

Атаману Семенову доложили об исходе барона в тот момент, когда он обедал со своими японскими друзьями – двумя полковниками. Семенов выскочил из-за стола и на кухне ресторана шашкой изрубил буфет…

Из записок мичмана Анненкова

8 декабря 1918 года

Пока я затягивал подпругу, караван прошел мимо.

– Эй! – раздался с неба окрик.

Я выглянул из-под брюха коня. Надо мной высился всадник, и палка уже занесена была для удара – знаменитый ташур Барона. Унгерн узнал меня и с силой опустил ташур на круп моего коня, а не на мою спину. Конь завертелся на месте, и я едва удержал его за поводья. А