От отвращения Ивана передёрнуло. Неужели кроме этой потаскухи некому побыть с братом в его последнюю на земле ночь? И неужели он не заслужил ни единой слезинки в глазах той, ради которой готов был всего себя отдать без остатка? За два дня она даже не зашла проститься с ним… Утром Иван повезёт тело брата в имение, а тот, из-за кого всё это случилось, так и останется здесь, вместе с беспутной девкой, надорвавшей Даниле сердце… Останется и займёт его место, а брат будет мёртвый лежать в земле…

Нет! Не бывать этому!

* * *

Происшедшее казалось страшным сном. Никак не желало укладываться в голове, и Елизавете всё чудилось, что грезит и вот-вот очнётся. Ну не бывает так, чтобы человек только что был жив, смотрел, улыбался, разговаривал, а через минуту лежит скрючившись на полу и не дышит. И это уже не он, не знакомый сто лет Данила, который был так пылко и восторженно в неё влюблён, целовал и глядел голодными глазами, а нечто чужое, страшное, незнакомое, полая оболочка, пустой сосуд, безжизненный и неподвижный.

Данилу обмыли, положили в новенький, пахнущий стружками гроб, что поставили в церкви, а Елизавета всё пыталась осознать происшедшее и не могла поверить в его реальность. Она понимала, что должна попрощаться с ним, хотя бы просто постоять рядом и… не могла. Уговаривала, тянула, обещала себе — нынче вечером… завтра утром… после службы… и не шла. Уж и Мавра намекнула, что надо бы проститься, и даже если самому усопшему сие уже неважно, ни к чему обижать Ивана, но Елизавета так и не нашла в себе сил.

Завтра утром Данилу увезут — скорей бы уж… И ей ещё долго придётся мучиться стыдом, чувством вины и осознания собственного малодушия и делать вид, что не замечает осуждающего недоумения окружающих. Пока ещё можно всё исправить — вот прямо сейчас взять и пойти в церковь, постоять с ним рядом, поплакать, помолиться, но от одной мысли об этом Елизавету начинала колотить дрожь и позорно схватывало живот.

Часы пробили два часа ночи. В дверь тихо постучали. Наверное, Мавра снова пришла уговаривать её проявить уважение и стойкость… Елизавета тяжело вздохнула и сама отворила дверь.

К её удивлению, за дверью оказалась не Мавра. В комнату вошёл Лесток.

— Не спите, Ваше Высочество? — спросил он очевидное и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Мне надобно поговорить с вами. Мне кажется… нет, я уверен, что Данила Андреевич был отравлен.

* * *

Она так и не явилась. Зато под утро пришёл Розум. Встал в уголке, словно, опасался, что Иван выгонит его вон. Впрочем, именно так бы он и поступил, но устроить скандал у гроба единственного любимого человека было немыслимо, и Иван сделал вид, что не замечает казака.

Впрочем, Розум, спасибо хоть на этом, в церкви не задержался, постоял, пошептал неслышное, перекрестился, поклонился на алтарь, а затем покойнику и вышел.

На рассвете мужики вынесли и погрузили гроб на подводу. Проводить Данилу в последнюю дорогу собрались все, даже мужики скорбно мяли шапки чуть поодаль и бабы вытирали концами платков заплаканные глаза. Один за другим подошли Шуваловы, Воронцовы, что-то чуть слышно проблеяла Парашка, и Мавра сочувственно тронула за руку — Иван дёрнулся от её прикосновения, будто от удара. Он безучастно выслушал все эти бессмысленные слова.

Думал, Елизавета так и не явится.

Явилась.

Она подошла, когда Иван уже собирался сесть на телегу рядом с Данилой — ему казалось предательством оставить его одного трястись по ухабам, а самому ехать верхом.

Цесаревна была бледна, словно полотно для савана, губы дрожали.

— Иван Андреевич, — с трудом справившись с голосом, проговорила она, — я хочу, чтобы вы знали, ваш брат был мне очень дорог и я всю жизнь буду молиться за него…

«Так дорог, что не нашла десяти минут, чтобы проститься с ним?» — мысленно отозвался Иван, но вслух ничего не сказал, лишь склонил голову в поклоне.

— Я должна сообщить вам кое-что важное, — продолжала цесаревна. — Поднимитесь, пожалуйста, в дом на пару минут.

Ивану хотелось крикнуть, что ничего важнее тела брата, которое должно отправиться в скорбный путь, для него больше нет, но снова сдержался — помедлил одно мгновение и молча последовал за Елизаветой.

— Отравлен? Данила? — Губы, казалось, сделались тонкими, как пергамент, и ссохлись, словно прошлогодние листья, а голос напоминал скрип несмазанных колёс похоронных дрог.

Ему казалось, перед ногами разверзлась земля и из адской бездны вырвалось на волю всё самое страшное, что там таилось. В глазах резко потемнело, Иван шагнул вперёд и облокотился на бюро, напротив которого стоял. Лесток поддержал его под руку, и он скорее почувствовал, чем увидел, как в ладони оказался бокал. Хлебнул, не ощущая вкуса, кажется, даже допил. Не понял, куда его деть, и, нагнувшись, поставил на пол.

— Я знаю, кто его отравил. — Собственный голос был неживым, словно это он, а не Данила, лежал в гробу, стоящем у крыльца на телеге с сеном. — Яд моему брату дал гофмейстер Вашего Высочества, Алексей Розум.

— Алексей Григорьевич? — Елизавета глядела с ужасом. — Нет-нет… Такого быть не может, что вы, Иван Андреевич…

— Может. — Иван бесстрастно взглянул ей в глаза. — Я никогда бы не посмел сказать об этом Вашему Высочеству, если бы не то, что вы сообщили мне… Словом, пока вы были в обители, между Розумом и Данилой произошла ссора. Розум хвастался, что добился… особого расположения Вашего Высочества. Самого горячего расположения, каким может одарить мужчину дама… Данила не мог слышать подобного, он любил вас, искренне, страстно, больше жизни… Он вступился за вашу честь, и они подрались… Данила сам рассказал мне об этом. Ему было очень больно, Ваше Высочество… А третьего дня за кулисами я собственными глазами видел, как перед последним выходом на сцену Розум протянул Даниле кружку. Данила очень волновался из-за спектакля и боялся, что не сможет петь. Он попросил дать ему глоток вина, и Розум подал брату кружку. Это видел не только я. Там были Прасковья Михайловна и Анна Демидовна, кто-то из холопов, да и Ромка Воронцов поблизости околачивался…

Иван стиснул зубы, на мгновение зажмурил глаза, перед которыми в тот же миг встал ненавистный образ гофмейстера и добавил, словно со стороны слыша свой отрешённый усталый голос:

— И потом вспомните, Ваше Высочество, как странно вёл он себя на спектакле. Мне тогда показалось, что он повредился умом, а он просто готовился убить моего брата.