Насмерть перепуганная и несчастная, Прасковья помотала головой, переводя затравленный взгляд с одной подруги на другую.

— Их нужно отдать Лестоку. И он точно скажет, яд ли там и им ли был отравлен Данила. Давай, тащи сюда свой пузырёк.

* * *

— Не отчаивайтесь, сударь!

Матеушу казалось, что поверенный смотрит на него с презрительным недоумением. Было мучительно стыдно, что не смог с собой совладать и позволил Маньяну понять всю глубину обуревавшего его отчаяния, но взять себя в руки и взглянуть на собственное сокрушительное поражение холодно и отстранённо не получалось. Он окончательно провалил миссию, уронил себя в глазах графа, да и Его Величества тоже и, скорее всего, поставил крест на своём будущем — к дипломатической службе оказался негоден, придворный карьер человек, который обманул доверие короля, тоже не сделает. Словом, ни на что большее, чем махать шпагой, не способен… Так что единственный для него выход — отправиться на какую-нибудь войну и постараться там с честью сложить голову.

— У меня не осталось никаких идей, — тускло пробормотал он. Не всё ли равно, что подумает о нём какой-то плебей, если даже сам себя он так глубоко презирает. — Остаётся разве что похитить Елизавету и вывезти силой… Но тащить её, связанную, через всю Московию и думать нечего.

— Да, это самая неудачная затея, какую только можно представить, — отозвался Маньян без улыбки.

— Придумайте удачную! — огрызнулся Матеуш.

Француз, заложив за спину руки, ходил по кабинету, и это непрерывное движение отчего-то ужасно нервировало Матеуша. Маньян не обратил на его резкость никакого внимания, только раздумчиво подёргал себя за кончик носа.

— А что письмо, которое дал вам Шубин? Оно всё ещё у вас?

Матеуш раздражённо дёрнул плечом:

— Не знаю. Должно быть, так и лежит в седельной сумке, куда я его засунул.

— Вы позволите прочесть?

Матеуш скривился — очевидно, Маньяну не хватает пикантных сплетен. Да и чёрт с ним, пусть читает! Он вообще хотел изодрать это письмо и выбросить ещё там, в Ревеле, но сделать это при Шубине, невзирая на всю охватившую его ярость, Матеуш не смог, а позже напрочь про эпистолу позабыл.

Вызвав Жано, он велел разыскать послание и принести в кабинет. Тот явился минут через десять, и Матеуш небрежно швырнул перед французом лист плотной сероватой бумаги, свёрнутый втрое и запечатанный воском.

Маньян перестал вышагивать по кабинету и уселся, наконец, за бюро — достал из ящика лупу, внимательно осмотрел печать, поскрёб ногтем сгибы листа и даже понюхал его. Затем достал тонкий, похожий на хирургический ланцет нож и очень ловко, не повредив, срезал восковую нашлёпку. После чего развернул бумагу и погрузился в чтение. Дойдя до конца, перечёл ещё дважды — наизусть, что ли, учил? — и отложил, наконец, в сторону. После чего надолго задумался.

Вновь погрузившись в невесёлые мысли, Матеуш не заметил, как в комнате стемнело, и вздрогнул от неожиданности всем телом, когда Маньян вдруг произнёс:

— Мне кажется, месье Лебрё, это письмо при правильном подходе может сослужить нам очень неплохую службу. И, как говорят игроки, это недурной козырь, который вполне способен спасти нашу почти безнадёжную партию…

* * *

Остаток ночи Алёшка размышлял над словами Прасковьи. Что она могла знать? Откуда? Только то, что он отдал Даниле кружку, из которой собирался пить сам. Но он уже говорил об этом Лестоку и Елизавете, однако те не сочли его слова достойными внимания. Так что вряд ли прислушаются и к свидетельству Прасковьи.

Ледяной, полный презрения взгляд Елизаветы уничтожил Алёшку, словно выбил скамью из-под ног приговорённого к повешению. И трепыхаться, дёргаться, пытаясь нащупать опору, у него не осталось сил. Пусть всё будет как будет. Её презрение ему хуже каторги, хуже смерти. Какая теперь разница, что случится дальше…

Наутро его выпустили.

Просто пришёл Василий Чулков, отодвинул засов и, заглянув, махнул рукой — пошли. По старой, местами разрушившейся лестнице Алёшка вылез из подвала и зажмурился на ярком солнце. Кроме Василия возле узилища никого не оказалось, и он удивился. Думал, сверху ждут мужики — свяжут руки, ноги и посадят в телегу, но вокруг лишь шумели ветвями кусты бузины, разросшиеся на пепелище.

Алёшка вопросительно взглянул на Чулкова. Тот махнул рукой.

— Свободен, Лексей Григорич. Её Высочество распорядилась.

Алёшка встрепенулся:

— Совсем?

— Покуда новых делов не натворишь, — усмехнулся Василий и, внезапно посерьёзнев, прибавил: — Или за тебя не натворят. Пойдём, по бережку прогуляемся…

Облегчения и радости Алёшка отчего-то не испытал, навалилось вялое отупение, и он послушно, точно бычок на верёвке, побрёл следом за Василием.

— Что делать-то станем, Лексей Григорич? — спросил тот, не оборачиваясь. — Ты хоть осознал, что в гробу заместо господина Григорьева должен был оказаться? Похоже, кому-то очень свербит тебя в могилу уложить… Так и не надумал, кому насолил?

— Не знаю я, Василий. И зови Алёшкой, уговаривались же…

— Не знает он… — фыркнул истопник. — Думай!

— Ну со старостой как-то поспорил, с мужиками, было дело, собачился…

— Э, милый! — Василий рассмеялся. — Тришка наш, знамо дело, жук, каких поискать, на то он и староста… Да только на покраже ты его не ловил, прочее же всё пустое. А мужиков даже и не сёк ни разу, а ежели когда кого «скотиной» обругал, так оне такое обращение за ласку почитают.

— Ну не знаю я! Кавалеры, что при дворе служат, со мной холодны, но врагов среди них у меня тоже нет. Пожалуй, единственный, кто ко мне нелюбие питать мог — покойный Данила Андреич и есть. Да и то навряд ли. Он меня, кажется, и не замечал вовсе.

— Но как-то же яд у тебя в кружке оказался? Где ты её вообще взял, посудину эту?

— Она возле кувшина стояла, из неё все пили, кому нужда приспела.

— Ты, когда её брал, она пустая была? Или с вином?

— Не знаю. Я попросил Прасковью Михайловну налить. Она мне подала.

— Прасковью? — Василий почесал затылок. — А её ты ничем не обижал?

Алёшка рассердился.

— Что-то ты несуразное придумал! Даже слушать тебя совестно!

— Ну и не слушай, — пожал плечами Чулков. — Не за ради тебя стараюсь. Ежели хочешь в Царствие Небесное — скатертью дорожка… Но заместо тебя уж одного человека убили. Бог дураков хранит… А ежели в следующий раз Её Высочество пострадает?

Такое ему в голову не приходило, и от одной мысли о подобном развитии событий Алёшку продрал мороз.

— Прости, — виновато пробормотал он. — Но я правда не могу даже представить, кто бы это мог быть. Я подумаю,