— Это значит, что он может поддержать Елизавету?

Манья вздохнул.

— Не знаю, сударь. Сей господин известен как честный офицер и прямой человек, коему чужды коварство и интриги. Но если кому-то и под силу поднять гвардию, то только ему.

Матеуш задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику, на который стоял опершись.

— Что ж, выбора у меня нет. Шубин спутал все карты… Но, что, если сей господин донесёт на нас в эту, как её… «Таинственную канцелярию»?

— Тайную. Такой риск, безусловно, есть. Правда, я слыхал, что Долгорукий ненавидит доносы и доносителей. Но, конечно, дать в том на отсечение правую руку я бы остерёгся.

Матеуш обдумывал услышанное. Попасть на дыбу, а потом в Сибирь или даже на плаху было страшно, однако ещё страшнее казалось увидеть разочарование в глазах графа Плятера, который ему доверился и ждёт его помощи.

— Придётся рискнуть. Придумайте, мсье Габриэль, где мне встретиться с фельдмаршалом, не привлекая лишнего внимания.

--------------

[131] интриги

[132] Сибирский острог, место ссылки сначала Светлейшего князя Меншикова, затем семейства князей Долгоруких, затем фельдмаршала Христофора Миниха и вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана.

* * *

Мавра чуть не в ногах валялась, умоляя Елизавету не увольнять Розума, но та была непреклонна. Единственное, о чём удалось её упросить, — не прогонять казака до премьеры, которую собирались играть в день Елизаветиных именин, пятого сентября.

До спектакля оставалось ещё полторы недели, и Мавра надеялась, что взрывная, но отходчивая цесаревна успокоится, всё хорошенько обдумает и отменит своё решение. Но время шло, праздник приближался, а Елизавета оставалась непреклонна.

Мавра готова была отдать на отсечение любую часть тела в залог того, что, уволив гофмейстера, Елизавета сразу же пожалеет об этом, будет мучиться и плакать, но предотвратить этот шаг не могла.

Бог весть что случилось тогда в грозу в лесном охотничьем домике, когда Розум среди ночи прискакал во дворец, где тревожилась Елизаветина свита, но поведение его тоже изменилось. Мавра заметила сие сразу — если раньше казак глаз со своей Музы не сводил, то теперь старательно избегал её, на общих трапезах не появлялся, в театр не приходил, заверяя при встречах Мавру, что слова и арии свои помнит, а репетировать не может, поскольку занят хозяйственными делами. Если же вдруг встречался с Елизаветой в парке или в комнатах, вид имел почтительный и глаз на неё не поднимал. На вопросы отвечал односложно и старался поскорее убраться с очей.

Мавре до слёз было жалко обоих этих олухов, но ничем помочь им она не могла. Как-то вечером поймала Розума и попыталась поговорить с ним, но на её предложение признаться в своих чувствах тот только рукой махнул:

— К чему, Мавра Егоровна? Её Высочество про меня всё знает. Да и невместно мужику этак нахальничать. Буду отставку просить. Хочу постриг принять…

И ушёл.

Мавра даже поплакала от безысходности и собственного бессилия. Там, в беседке, в слезах и застал её Петрушка Шувалов.

Последнее время он то и дело попадался Мавре на глаза, смотрел жалобно и заводил какие-то странные разговоры, вникать в которые она в своих переживаниях не хотела. Увидев его на пороге беседки, Мавра тяжело вздохнула и промокнула слёзы концом косынки, наброшенной на плечи. Однако Пётр слёзы заметил.

— Не плачь! — забормотал он, краснея и конфузясь. — Не стоит он твоих слёз.

Мавра вытаращила на бывшего любовника глаза, не вполне понимая, о чём тот говорит.

— Я всё знаю, — горестно продолжал Петруха. — Он красивый, на него все девы заглядываются… Ты понесла от него, а он тебя бросил! И ребёнок умер… Зря ты не пришла ко мне. Я на тебя не в обиде, Мавруша. Я бы и ребёнка твоего усыновил. Хочешь, выходи за меня. А Розум… был бы он дворянином, я бы его на дуэль вызвал!

Мавра слушала всю эту околесицу, не зная смеяться или надавать Петрухе пощёчин.

— Да, вызвать на дуэль не получится, — проговорила она, когда тот, окончательно смешавшись, замолчал. — Зато ты можешь вызвать его на кулачный бой. Так твоя дворянская честь не пострадает. Правда, пострадает рожа. Но оно и поделом, чтобы сплетни, как худая баба, не разносил. И кто тебе сказал, Петруша, что я мечтаю выйти за тебя замуж?

И толкнув его плечом, Мавра вышла из беседки и пошла в сторону дворца.

Глава 29

в которой Елизавета празднует именины, Алёшка дарит подарок, а на премьере случается непоправимое

В обители Елизавета словно бы сделалась мягче, Мавра тоже как будто оттаяла, и Прасковья воспряла духом, решив, что теперь всё станет как прежде. Однако после возвращения во дворец и особенно после охоты, которую Елизавета устроила на третий день по приезде, обе, и Мавра, и цесаревна, от неё вновь точно стеной отгородились. Елизавета казалась напряжённой и словно бы ожесточённой, а Мавра отчего-то расстроенной. Прасковью обе вновь не замечали.

Сперва она думала, что весь сыр-бор из-за письма, которое потеряла Елизавета — иногда ту приводили в раздражение сущие мелочи. На этот раз куда-то запропастилось послание, которое она собиралась отправить одному из родственников. Письмо было трудное, в нём Елизавета сперва распекала свою пьянчужку-кузину, а потом давала её мужу советы, как вылечить ту от запойной страсти. Сочиняла она его долго, не одну неделю, а дописав, засунула куда-то и теперь никак не могла найти. Даже разнос со слезами и оплеухами прислуге устроила, но эпистола так и не сыскалась.

Прасковья восприняла истерику Елизаветы как очередной каприз — подумаешь, ценность! Завалилось куда-нибудь, и всё. Просто Её Высочество писать не любила, оттого и гневалась.

Но вскоре поняла, что дело вовсе не в исчезнувшей бумаге — на именины к цесаревне пожалует вся её многочисленная родня, к чему писать, коли, если надобно, с любым и поговорить можно? Елизавету тревожило что-то другое, но что, Прасковья так и не уразумела.

Сама того не заметив, она вдруг сблизилась с Анной Масловой. Анна была спокойной, доброжелательной, никогда над Прасковьей не насмехалась, как та же Мавра, а ещё с ней можно было говорить об Алексее Розуме. Кроме всего прочего Анна оказалась умной, наблюдательной и острой на язык. И как-то так получилось, что все новости маленького двора Прасковья теперь обсуждала с ней.

Накануне Елизаветиного тезоименитства[133], когда во дворец уже начали съезжаться первые гости — в этом году поздравить её было дозволено только многочисленной родне: Гендриковым, Скавронским и Ефимовским, — поздно вечером к Прасковье заглянула Анна. Глаза у той горели, как у кошки.

— Параша,