Через какое-то время они станут настолько непохожими, что натуралисты сочли бы их принадлежащими к разным “расам”. А по прошествии еще какого-то времени расхождение станет столь сильным, что будет целесообразно отнести их уже к разным видам. Теперь представьте себе, что климат вдруг потеплел, переход через горы стал проще, и некоторые представители нового вида стали перебираться обратно на свою историческую родину. Там они встретятся с потомками давным-давно покинутых сородичей, и выяснится, что успешное скрещивание с ними уже невозможно — так велики накопившиеся генетические различия. Если представителям двух этих ветвей все-таки удается спариться друг с другом, то потомство получается болезненным или же стерильным, как мулы. Так естественный отбор будет штрафовать какую бы то ни было склонность к скрещиванию с представителями другого вида или даже расы и, следовательно, окончательно завершит процесс “репродуктивной изоляции”, начавшийся с того, что несколько землероек случайно забежали на другую сторону горного хребта. Процесс “видообразования” окончен. Вместо одного вида теперь имеется два, и эти два вида могут сосуществовать на одной территории, не смешиваясь друг с другом.

Впрочем, вероятнее всего, сосуществование это не продлится долго. И вовсе не по причине гибридизации, а из-за конкуренции. Это общепризнанное правило экологии: два вида со сходным образом жизни не могут продолжительное время обитать в одном и том же месте, поскольку они будут конкурировать, что приведет к вымиранию одного из них. Разумеется, образ жизни двух наших популяций землероек может и не быть сходным — например, за период своей эволюции по другую сторону гор новый вид мог начать специализироваться на поедании каких-то других насекомых. Но в случае если межвидовая конкуренция велика, практически любой эколог поставит на то, что в области пересечения ареалов один из двух соперничающих видов со временем исчезнет. Если этим исчезнувшим видом окажется исходный, предковый вид, тогда можно будет сказать, что его вытеснил новый вид-иммигрант.

Видообразование, начинающееся вследствие географического разделения, было в течение долгого времени краеугольным камнем традиционной, господствующей неодарвинистской доктрины и по-прежнему считается основным механизмом возникновения новых видов (хотя некоторые полагают, что существуют и другие механизмы). Это стало неотъемлемой частью современного дарвинизма во многом благодаря влиянию выдающегося зоолога Эрнста Майра. “Пунктуалисты” же, выдвигая свою теорию, просто-напросто задались вопросом: “Если мы, как и большинство неодарвинистов, согласны с ортодоксальной точкой зрения, что видообразование начинается с географической изоляции, то как тогда в соответствии с этими нашими представлениями должна выглядеть палеонтологическая летопись?”

Давайте вернемся к вымышленной истории про популяцию землероек и про новый вид, который сформировался по ту сторону горной гряды, а затем вернулся на свою исконную территорию и, что вполне возможно, спровоцировал вымирание предковой формы. Допустим, что от наших землероек остались окаменелости, допустим также, что получившаяся в результате палеонтологическая летопись идеальна, то есть все важные ступени эволюции в ней представлены без каких-либо пробелов. Что же мы увидим, глядя на эти ископаемые останки? Плавный переход от предкового вида к дочернему? Разумеется, нет — по крайней мере если мы копаем на территории основного ареала, которая изначально была заселена старым видом и куда впоследствии вернулись представители вида нового. Ведь что там, собственно, произошло? Там жил-поживал предковый вид землероек, он благополучно плодился и не имел никаких особых причин меняться. Правда, их родственники по ту сторону гор вовсю эволюционировали, но их ископаемые останки откладывались там же, по ту сторону, а мы копаем здесь и потому их не находим. Затем внезапно (по геологическим меркам) новый вид вернулся, вступил в конкуренцию с исходным видом и, предположим, вытеснил его. Поднимаясь вверх по геологическому пласту, мы обнаружим резкое изменение состава ископаемых. Вначале нам будут попадаться исключительно останки предкового вида, и вдруг, без каких-либо заметных переходных стадий, появятся останки, относящиеся к новому виду, в то время как следы присутствия прежнего вида исчезнут.

Выходит, что “пробелы” — это отнюдь не досадные изъяны и малообъяснимые затруднения, а именно то, чего следует с уверенностью ожидать, если только мы принимаем общепризнанную неодарвинистскую теорию видообразования всерьез. “Переход” от предкового вида к виду-потомку кажется нам резким и скачкообразным просто потому, что, глядя на серию ископаемых, обнаруженных в каком-либо одном месте, мы, весьма вероятно, наблюдаем не эволюционное, а миграционное событие — приход нового вида из другой географической области. Конечно же, эволюционные события тоже случались, и на самом деле один вид происходил от другого постепенно. Но, чтобы увидеть этот переход запечатленным в ископаемой летописи, нам следовало копать в другом месте. В данном конкретном примере — по другую сторону гор.

Таким образом, идея, предложенная Элдриджем и Гульдом, могла быть скромно преподнесена как полезное средство, избавляющее Дарвина и его последователей от того, что казалось им неудобным затруднением. В самом деле, именно так ее поначалу и подавали. Явное наличие пробелов в палеонтологической летописи всегда беспокоило дарвинистов, которые, казалось, были вынуждены вечно подавать “особое прошение” о “нехватке доказательств”. Дарвин сам писал по этому поводу:

Геологическая летопись крайне несовершенна, и этим фактом в значительной степени объясняется то, почему мы не находим тех бесчисленных разновидностей, которые соединяли бы между собой все вымершие и ныне существующие формы жизни незаметными и плавными переходами. Тот, кто отвергает подобный взгляд на природу геологической летописи, будет вправе отвергнуть и всю мою теорию.

Элдридж и Гульд могли бы выразить свою главную посылку так: “Не волнуйся, Дарвин, даже если бы геологическая летопись была совершенной, не стоило бы рассчитывать обнаружить незначительные и плавные видоизменения, копая в одном месте, — просто потому что бóльшая часть эволюционных изменений происходила не там!” Можно было бы пойти даже еще дальше и сказать:

Дарвин, утверждая, что геологическая летопись несовершенна, ты еще не все сказал. Она не просто несовершенна! Есть серьезные основания полагать, что она будет особенно несовершенна на самых интересных своих отрезках — именно на тех, где происходили эволюционные изменения. Отчасти это связано с тем, что обычно эволюция шла не там, где мы находим большинство ископаемых, а отчасти — с тем, что даже если нам повезет и мы наткнемся на один из тех небольших и труднодоступных участков, где происходили основные эволюционные преобразования, преобразования эти (какими бы постепенными они ни были) совершались столь быстро, что обнаружить их можно, только имея неимоверно полную геологическую летопись.

Но нет, вместо этого Элдридж с Гульдом решили (особенно в последних работах, за которыми с напряженным вниманием следили журналисты) выдать свои идеи за нечто противоречащее Дарвину и неодарвинистской синтетической эволюционной теории. С этой целью они всячески подчеркивали градуализм дарвиновских взглядов на эволюцию, противопоставляя его стремительному, отрывистому и бессистемному пунктуализму своего собственного изобретения. Они — в особенности Гульд — даже проводили параллели между своей теорией и такими старинными учениями, как теория катастроф и сальтационизм. О том, что такое сальтационизм, мы уже говорили. А теория катастроф — это предпринимавшаяся в XVIII и XIX столетиях попытка примирить креационистское мировоззрение с неудобными для него палеонтологическими данными. Катастрофисты полагали, что развитие живой природы, отчетливо наблюдаемое в геологической летописи, на самом деле является отражением ряда отдельных актов творения, каждый из которых заканчивался катастрофой и массовым вымиранием. Последней из таких катастроф считался библейский потоп.