Это был тот самый священник, который причинил столько хлопот Салману, а теперь, узнав об его аресте, проникся к нему жалостью. Впрочем, он сожалел не о том, что в лице Салмана общество потеряло замечательного деятеля, а просто сетовал на то, что пострадал еще один армянин. Священник был не злой человек, и если он поступал наперекор Салману и мешал ему, то только потому, что считал светское обучение делом греховным. Родился он в крестьянской семье, в детстве кое-как выучился грамоте в монастыре св. Иоанна; он обрабатывал землю, но хозяйство у него не ладилось; он обнищал и ушел в чужие края искать счастья. Не повезло ему и на чужбине. Одно время он был содержателем кофейни в городе Ване, но дела его там шли плохо, он нес убытки и спустя некоторое время без гроша в кармане вернулся в родную деревню, где, не находя других средств к существованию, сделался священником.

Кроме Томаса-эфенди, в гостях у священника был и сельский учитель — небезызвестный дьякон Симон, зять священника, считавший себя весьма просвещенным человеком (таким он слыл в глазах крестьян), но больше всего он гордился тем, что доводился зятем священнику.

Разговор шел о сегодняшних событиях в доме старика Хачо, повергших в ужас всю деревню и сильно встревоживших священника.

— «Осел воду возит, а кобылка хвостом машет», — продолжал эфенди, — так уж повелось на свете, так и будет всегда; то, что установлено богом, человек не волен менять. Одного бог создал господином, другого тружеником; один трудится — другой ест. Если не будет землепашца, не сможет прожить и тот, кого он кормит. Турки защищают нас своим мечом, а мы должны кормить их. Бог дал в руки турку меч, а армянину — заступ. Один не может заменить другого.

— Это верно, — поддакнул священник, перекрестившись, — то же самое говорит господь наш Иисус Христос в святом евангелии: без божьей воли даже листок с дерева не упадет и ни один волос не побелеет на голове человека. Все в руках божьих.

— Истинная правда, — подтвердил дьякон Симон, осеняя себя крестом.

Потом они заговорили о том, что война усугубила тяжелое положение крестьян. Священник, смотревший на обнищание деревни как на бедствие, затрагивавшее его личные интересы, жаловался, что налоги стали непосильными для народа, а доходность крестьянского хозяйства сильно упала. То немногое, что остается у крестьян, забирают курды, поэтому священника плохо вознаграждают за труды: свадьбы, крестины и похороны ему приходится совершать почти задаром. У него много должников, но они или обманывают его, или вовсе не платят, потому что им нечем платить. Впредь он дал себе слово: пока не получит вознаграждения, не будет больше ни венчать, ни крестить, ни хоронить. Он такой же человек, как и все, и тоже хочет есть.

— Батюшка, — сказал эфенди деловым тоном, — я знаю крестьян лучше вас. «Бог даровал крестьянину только душу, но и ту ему нелегко у него отнять. Только когда посланец бога, ангел с мечом, становится у изголовья крестьянина, он расстается с душой». Это должно служить нам назиданием. Если крестьянина не испугаешь «святой палкой», он не даст денег. Приготовьте список ваших должников, дайте его мне, я поручу это дело одному из моих стражников, и вы получите все сполна.

— Благослови вас бог, да продлит он вашу жизнь, — сказал священник, — список у меня уже готов.

— А ну-ка, прочтите его, послушаем.

Священник вытащил из-за пазухи пожелтевшие, засаленные, грязные листы бумаги, которые он постоянно носил при себе. Это была своего рода счетная книга. На четырех страницах крупными буквами, вкривь и вкось, были написаны фамилии должников. Поднеся бумаги к глазам, он попытался прочесть, но не смог и передал их грамотею Симону.

— Ну-ка, дьякон Симон, прочти, у меня глаза что-то плохо видят, — сказал он.

Дьякон Симон взял листы, откашлялся, почесал затылок, выпрямился и, поднеся их к лицу, начал читать заунывным голосом, словно тянул псалмы:

— «Крестил дочку хромого Мыко, он остался должен пять хуруш[47]; девочка через неделю умерла — хоронил; теперь долг семь хуруш. Венчал сына Хло, он остался должен десять хуруш. Получил от него тридцать вязанок сена стоимостью три хуруша. Заболела жена Пано; ходил к нему на дом, читал три главы из евангелия для исцеления — он остался должен три хуруша. На крещенье, когда вынимали крест из воды, воспреемником был сын Сако. Барсо давал тридцать хуруш за это. Я сделал Сако уважение и сговорился за двадцать хуруш, — за ним осталось двадцать хуруш. Пообещал дать пшеницу во время молотьбы. Ходил, просил — не дал, свидетель посыльный…»

Эти подробные записи мало чем напоминали обычный счет; они скорее были похожи на хронику жизни священника за несколько лет. Записи были сбивчивые и путаные, но по ним можно было судить о занятиях сельского священника.

— Порядочный счет, — сказал эфенди, прерывая дьячка. Он не в силах был больше слышать его монотонное чтение. — Дайте мне эту бумагу, батюшка, и я заставлю расплатиться всех ваших должников. Вот у меня был случай с крестьянами Н…ской деревни. Они тянули с уплатой монастырского налога; преосвященный пожаловался мне. Я в тот же день велел собрать все недоимки и получил его благословение.

Священник считал настолько естественным такой способ взимания долгов, что не только не отклонил предложение эфенди, но, наоборот, поблагодарил его, призвав на его голову благословение.

Но почему сборщик налогов взялся оказать священнику такую услугу? Ведь бескорыстие было ему чуждо. Что же вынудило его прикинуться добряком и даже пообещать не удерживать с него десятой части, которая обычно шла в пользу казны?

— Да благословит вас отец Авраам, пошли вам бог здоровья, — сказал священник в ответ на это обещание эфенди.

Точно такой же список должников хранил у себя за пазухой и дьякон Симон, его должниками были ученики; и он тоже загорелся желанием передать в руки эфенди свой список. Но священник, угадав его намерение, шепнул ему на ухо:

— Пусть сперва соберет мои долги, а потом твои.

Семья у отца Марука была небольшая. После смерти единственного сына на его попечении остались невестка и двое внучат, которые жили вместе с ним. Сам он давно лишился попадьи и жил вдовцом.

Подав ужин гостям, его невестка, озабоченная болезнью младшего сына, подошла и села возле постели больного ребенка. Грустно глядя на его воспаленное лицо, она гладила горячие ручонки сына и с тревогой прислушивалась к его тяжелому дыханию. Мальчик был очень похож на отца, и это служило ей большим утешением после смерти горячо