Мы узнали, что пути впереди разрушены и нас собираются перегрузить с поезда. Сейчас час ночи. Перегрузка занимает часть темного времени суток, и вскоре я укладываюсь спать в другую постель. Около восьми утра поезд наконец трогается. Я даже не задаюсь вопросом, последним ли будет этот этап пути! Кажется, сегодня 24 февраля. Мы ехали два дня и две ночи, но бесконечные остановки могли ввести меня в заблуждение. Когда предоставлялась возможность, нас кормили. Печь растоплена, прогорает и растапливается снова, в зависимости от возможностей поездной бригады и во время остановок.

26 февраля, девять дней спустя после прорыва, состав останавливается в виду то ли Лемберга, то ли Люблина. Ранее проезжавшие через эти города раненые упоминали оба названия, однако то, что я вижу со своего места, не говорит мне о том, где мы находимся, и не видно никаких отличительных признаков, чтобы быть уверенным наверняка. Около семи утра. Укрытый снегом ландшафт под низким серым небом. Возле всех этих поездов кипит бурная деятельность, ведь мы не единственные! Непрестанно прибывают грузовики и санитарные машины и, нагруженные ранеными, отъезжают в направлении города. Дорога к нему сначала идет под гору, затем взбирается вверх, а сам он находится в 4–5 километрах от нас. Колонны, словно бесконечные ленты, растянулись двумя параллельными рядами вдоль всей дороги, в обоих направлениях. По дороге громыхают сотни машин, образуя две черные линии в этих безбрежных снегах. В этом серо-белом пейзаже присутствуют и другие темные силуэты. В отдалении, на противоположном склоне, видны церкви с их колокольнями и возвышающиеся над городом высокие здания.

В ближайшие четыре часа ожидания у меня было достаточно свободного времени, чтобы наблюдать это зрелище. Тяжелые от снега облака движутся и меняют очертания над этим человеческим муравейником, который неутомимо трудится, чтобы спасти всех, кого только возможно, доставить тысячи раненых в городские госпитали. Следует воздать должное всему медицинскому и вспомогательному персоналу, столкнувшемуся с крайне сложной задачей по разгрузке и размещению почти 30 тысяч раненых по разным госпиталям города, по созданию совершенно новой структуры для приема такого неожиданно массового наплыва раненых, прибывавших в течение нескольких дней подряд. Раненые поступали не только из-под Черкасс, но и из-под Ковеля и других локальных котлов, куда, как мне сказали, сразу после Черкасс был направлен генерал Гилле. Верховное командование посчитало, что, после того как ему удалось сохранить основную группировку, окруженную в Черкасском котле[89], он и там добьется успеха.

Около 11:00 я наконец прибываю в один из госпиталей. Это Reserve-Lazarett Abt. IV, 4-й запасной госпиталь. Санитарная машина останавливается позади здания, где медицинский персонал помогает водителям машин выгрузить нас, после чего спускают по небольшой наружной лестнице в подвал госпиталя, у которого над подвалом и первым этажом еще три или четыре этажа. Нас размещают в коридоре с белыми кафельными стенами, который быстро заполняется до отказа. Тут же появляются другие сотрудники, которые, группами по два-три человека, сначала раздевают нас, а потом намыливают чем-то вроде жидкого мыла и трут жесткими щетками! Затем относят в большую душевую, где моют теплой водой из садовых шлангов! Потом трут еще, и, когда мы отмыты, медбратья и медсестры переносят нас в другое помещение, где сушат теплым воздухом. После чего нас кладут под одеяла на другие носилки и немного погодя распределяют по палатам на других этажах. Все происходит быстро, и я попадаю на первый этаж.

Не успел я познакомиться со своими соседями по палате, как нам приносят первый легкий полдник, чудесный бульон с галетами. Какая заботливость! Благодаря немецкой организованности все делается быстро и безо всякой спешки. Я дремал, когда около 15:00 за мной пришли, чтобы доставить в операционную. Повсюду палаты, заполненные ранеными. Койки и носилки стоят прямо в коридоре, даже в самых маленьких закоулках. Я попадаю в предоперационную, рядом с одной из операционных, но остаюсь там недолго. Меня кладут у одной из стен операционной, где я далеко не один. Стена во всю длину заставлена носилками, поскольку столы, а их здесь несколько, уже заняты ранеными, которых оперируют, пока другие дожидаются своей очереди оказаться на операционном столе. На самом деле столов, почти овальной формы, здесь четыре или пять. Три бригады врачей переходят от одного к другому. Только заканчивается одна операция, как немедленно начинается другая. Таким образом, я имею возможность более или менее присутствовать на всех этапах хирургического вмешательства. Со своего места я не могу видеть все, но о том, что мне не видно, просто догадываюсь.

Вдобавок к извлечению пуль и осколков, которое я не могу хорошо разглядеть из-за того, что мои носилки стоят на полу, я наблюдаю ампутацию ноги до середины бедра. Вижу почти все, большую часть разных стадий операции. Пациент под наркозом. На ногу наложен жгут. Я вижу и частично догадываюсь, что вокруг всего бедра делается круговой разрез, затем еще два или три продольных. Одни ассистенты останавливают кровотечение, в то время как другие накладывают множество хемостатов (зажимы для остановки крови. – Пер.). Слои плоти, которые отвернуты назад, видимо, удерживаются резиновыми лентами или трубками, создавая пониже бедра здоровенный валик из плоти. Я слышу, хоть и не вижу, как по кости скребут чем-то вроде ложки. Затем хирургу передают хромированную пилу, и он принимается пилить, как пилят сук дерева, но, разумеется, с куда большими предосторожностями и аккуратностью! Потом занимаются костью, натягивают на нее плоть и кожу и накладывают всевозможные швы и фиксирующие повязки. Тем временем ассистенты передают одному из хирургов что-то вроде мастики и еще дренаж, кажется два. Если я и не видел всего из-за хирургов, которые, меняя друг друга, окружали стол, то все равно насмотрелся достаточно. Я наблюдал за всем этим спокойно, без отвращения, как внимательный зритель. Даже не думая о том, что придет и моя очередь занять место на одном из этих столов и подвергнуться… чему? Сам не знаю!

Мне не приходится долго ждать, чтобы узнать это, потому что наступает мой черед попасть на крайний правый операционный стол. Я слышу, как один из хирургов говорит с другим, по-видимому старшим хирургом бригады. Walloon – это валлон, и сообщает подробности моих ранений. Видимо, они и понятия не имеют, что я понимаю по-немецки. Пока они снимают повязки с моей левой ноги, я слышу, как старший хирург говорит другим, что лучше ампутировать ногу, дабы избежать дальнейших осложнений. До меня не сразу доходит, что речь идет о МОЕЙ ноге! Но из чувства самосохранения и из-за страха, что может случиться непоправимое, я быстро начинаю протестовать – пока не оказался под наркозом! Я спрашиваю, хоть и без особой надежды, действительно ли это совершенно необходимо и есть ли возможность избежать ампутации. Они удивлены, слыша, как я говорю по-немецки, и после короткого совещания сообщают, что сделают все возможное, чтобы сохранить ногу. Я понимаю, что они думают об ампутации из-за риска гангрены, как результата не сделанной вовремя инъекции против столбняка. «Поскольку вам всего 20 лет, – говорят они, – мы рискнем». Затем, пока мне делают анестезию, они отходят к другому столу.