Каждую неделю нас навещают две-три женщины из NSF (Nationalsozialistische Frauenschaft, национал-социалистская женская организация. – Пер.), которые приносят нам сладости и сигареты, а заодно и очарование своего присутствия, потому что среди них есть девушка 24–25 лет. Эта группка задерживается у моей кровати дольше, чем у других раненых, поскольку я иностранец и у меня здесь нет семьи, тогда как остальных, за исключением парня из Баната, навещают родственники.

Еще я помню молоденькую горничную, которая в результате была вынуждена надевать под юбку длинные, ниже колен, рейтузы в обтяжку, поскольку поняла, что, когда моет оконные стекла со своей стремянки, две пары глаз тех парней, чьи койки стоят возле окна, могут беспрепятственно наслаждаться представившимся им зрелищем. Моя кровать находилась сразу справа от окна, и могу сказать, что девушка была симпатичной и хорошо сложенной, и ко мне, можно сказать, вернулся интерес к жизни, или это было следствием того, что я так давно не находился в присутствии столь очаровательной особы.

Пока я был прикован к постели, то вовсю пользовался библиотекой госпиталя, дабы скоротать вечерок или в моменты бессонницы. Почти все книги были напечатаны «фрактурой», готическим шрифтом, и я так и не смог одолеть Гете, которого у меня хватило безрассудства выбрать. И все равно это удивляло моих немецких товарищей. Разумеется, я учил готический алфавит в школе, но, сами понимаете, мало что помнил! Так плавно текли дни в очаровательном провинциальном городке, пока 8 июня санитарная машина не доставила меня в Бад-Рейнерз (сейчас Душники-Здруй в Польше. – Пер.) по соседству, где можно показаться специалисту-травматологу и сделать рентген ноги. Поскольку рана не закрывалась, я все время боялся, что дело может кончиться ампутацией.

Когда под конец дня я возвращаюсь в Бад-Кудову, меня ждет письмо от одной из моих тетушек. Этому письму явно стоило больших трудов отыскать меня, и я не могу свыкнуться с мыслью, что оно вообще дошло до меня! Это первое письмо из дома с декабря прошлого года! Почти шесть месяцев никаких известий от моей семьи! Письмо пришло в мою часть, откуда его переслали мне, потому что, вскоре после прибытия в Бад-Кудову, я сообщил в бригаду, что нахожусь здесь. Это первое дошедшее до меня письмо, которое оставило меня в некотором недоумении. Я так и не смог до конца понять, что оно означало; предложения в нем были короткие и по смыслу какие-то туманные. Видимо, я пропустил какое-то связующее звено. В строках письма выражалось сочувствие, но непонятно, по какому поводу. Тетушка, которую я обожал, сожалела о том, что со мной случилось, о моем ранении, о том, что я, сирота, нахожусь так далеко от родины. Тут я вообще ничего не понял. Моя мать умерла в 1939 году, но ведь еще оставался отец.

На следующий день я получаю телеграмму, которая все объясняет – и весьма печальным образом. Телеграмма из Брюсселя и отправлена днем раньше вчерашнего письма. Короткая и лаконичная: «Твой отец скончался!» Я никак не мог поверить в это и сожалел, что так и не нашел времени сказать отцу, что, несмотря на все наши политические разногласия, очень любил и уважал его. Ведь в этом не было бы ничего постыдного или неуместного. Но я так и не смог решиться на это, хотя мне следовало переломить себя!

В течение часа у меня состоялась беседа с главным хирургом, моим лечащим врачом. Я показал ему телеграмму и попросил о переводе в госпиталь у себя на родине. Он ответил, что это невозможно, поскольку запрещено после десанта во Франции. На самом деле мы только что узнали о высадке «союзников» на континент! Должно быть, моя реакция не понравилась доктору, потому что он меняет тон и сухо заявляет: «Я могу выписать вас и отправить на фронт!» На что я немедленно соглашаюсь. «Отлично, отправитесь завтра в свою бригаду; ваши бумаги будут готовы сегодня вечером!» Затем говорит мне, что тысячи и тысячи немецких солдат находятся в том же положении, что и я, и он не может делать различия между мной и ними. Каждый день, на всех фронтах, тысячи немецких солдат теряют родных под бомбежками и не могут вернуться к своим семьям. Всем им приходится оставаться на своих местах, там, где они находятся! Разумеется, главный хирург прав, но как может молодой человек, которому всего лишь 21 год и который только что узнал о смерти отца, согласиться с ним?

И этот взбудораженный юнец спешит на костылях, рискуя сломать себе что-нибудь еще, в свой госпиталь. Но, несмотря ни на что, я все же осознаю, что та манера, с которой я держался и говорил с главным хирургом, могла стоить мне военно-полевого суда, не обладай хирург большей, чем я, выдержкой и самообладанием. Но ничего подобного не случилось!

На следующее утро сестра Софи приходит в мою палату, в пальто и шляпке!

– Вы готовы? Тогда пошли!

Я поражен, видя, как она вместе со мной покидает «Дом Франца».

– Я поеду с вами до Бреслау, потому что самому вам будет трудно пересесть на другой поезд. Вы все еще слишком слабы после ранений и операций! Когда я посажу вас на другой поезд, вы наверняка найдете кого-нибудь, кто поможет вам снова пересесть.

– А главный хирург знает?

– Нет, но я обговорила все со своими коллегами, и наш доктор никому ничего не скажет. Это наш секрет! – Говоря это, она очаровательно улыбнулась. Сестра несет мой ремень с сухарным мешком, в котором лежат туалетные принадлежности, смена белья и немного еды, чтобы перекусить по дороге. Другого багажа у меня нет, однако она, с самого момента нашего отбытия, делает все, чтобы я меньше уставал, потому что трудно сказать наверняка, как долго продлится поездка в условиях военного времени.

Мы садимся на поезд на станции Бад-Кудова. Незадолго до полудня прибываем на вокзал Бреслау, где сестра Софи узнает о времени отправления поезда на Вильдфлеккен. Я должен сесть на поезд до Франкфурта-на-Майне и сойти в Айзенахе, где пересяду на другой поезд.

Поскольку нам приходится некоторое время ждать, то мы отправляемся в станционный буфет слегка перекусить. Когда объявляют посадку на поезд, Софи сажает меня на него и убеждается, что я удобно устроился в купе первого класса вместе с офицерами, уступившими мне место у окна. Ее внимание заходит так далеко, что она поручает меня заботам поездного кондуктора, который как раз заходит в вагон. Сестра Софи желает мне доброго пути и, вопреки всем ожиданиям, робко целует в щеку! Не успел я сообразить, что меня только что поцеловали, как Софи уже стоит на платформе возле моего окна, немного смущенная и, кажется, покрасневшая от собственной смелости. Она ждет, пока поезд тронется, машет на прощание и быстро, словно ее ветром сдуло, исчезает в толпе! Такое расставание всегда настраивает на немного грустный лад, навевает меланхолию. Я рад поскорее покончить с этим при нынешних обстоятельствах. Эта грусть наносит одну из тех душевных ранок, о которых я уже говорил!

На следующий день, 10 июня, с наступлением вечера я прибываю в Вильдфлеккен. Медбрат, явно чем-то обеспокоенный, помогает мне сойти с поезда и дает кое-какую еду и питье. Но я устал, потому что поездка вышла долгая, и это первый раз, когда я, будучи раненным, так долго бодрствовал. В Вильдфлеккене наших теперь немного. Бригада в Польше, в Дембице. Теперь мне нужно сесть на поезд в противоположном направлении и ехать столько же, сколько до Бреслау, а потом еще около 400 километров. Всего получается примерно тысяча километров. Я передохну здесь денек и послезавтра уеду.