Там, на обрыве, мне было страшно не оттого, что, начни я с ним бороться, могу сама полететь в воду с разбитой головой или разорванным горлом. Мне было страшно оттого, что в тот момент я стала на него похожа. Я ничем не отличалась от того капитана, который волок окровавленного человека по плитам рыбного рынка, прихватив его петлей за шею, а потом положил в соль еще живого.

– Полиция? – сказал он, улыбаясь. – Вот и она. Зачем же далеко ходить?

Я знала, что люди, стоящие на обрыве, снизу не видны, их закрывает кипарисовая поросль. Я также знала, что комиссар приехал к своей китаянке, как он делает каждую субботу, и теперь он, скорее всего, у нее в кабинете, а машину оставил у ворот. Но моя ярость сломалась, наткнувшись на спокойствие Ли Сопры, и я вернулась ни с чем, оставив его одного на уступе скалы. Он стоял там с таким видом, как будто прыгал оттуда тысячу раз, а сегодня передумал.

– Как же я не узнал молодого Диакопи? – сокрушался повар, когда вечером мы собрались на кухне обсудить происшествие. – А мы-то развесили уши, слушая про его ледовые экспедиции. Что ж, старухин сынок с самого начала никуда не годился. Игрок и повеса, греческая мутная кровь. Его отец тоже недолго пробыл в поместье, этот, как его, господин из Афин. Видать, Стефания вышла за него в помутнении рассудка.

– О мертвых не говорят в таком тоне, – заметила Пулия, но я видела, что ей не по себе. Разве не она набрасывалась на всех, кто сомневался в арктических подвигах капитана?

Я подошла к повару, склонившемуся над бурлящим овощным рагу, и налила себе кофе из его личного кофейника, который всегда стоял на малом огне.

– Сегодня за обедом будет на пять человек меньше, – сказал повар, не оборачиваясь, – поэтому я решил придержать баранину на воскресенье и подать только овощи, а в рагу положу остатки вчерашней свинины. Но если ты хочешь чего-нибудь повкуснее, заходи после ужина, для тебя отыщутся бисквиты с черносливом.

Как он может говорить о еде, думала я, глядя на широкую мускулистую спину, перехваченную завязками клеенчатого передника. Как они вообще могут есть, когда в отеле творится черт знает что, Ли Сопру увезли в морг, а в одной из тридцати шести комнат спокойно сидит его убийца.

* * *

В начале весны я полюбила приходить в галерею и даже завела там складной полотняный стул, который прячу за стволом драцены. На стволе иногда выступают красные пятна смолянистого сока. Всезнающий Риттер, с которым мы однажды зашли туда вместе, сказал мне, что это кровь слона и дракона, убивших друг друга на аравийском острове. А драцена на греческом означает самка дракона. Выходит, не я одна вижу на этом стволе не смолу, а кровь.

Отсюда, из галереи, виден весь северный склон холма: камышовая крыша беседки желтеет в середине парка, будто увядший листок. Проклятое место, богом проклятое. Когда развалины, обугленные доски и головешки разобрали, там нашли статую мученика из красного дерева, целехонькую, с обожженными белками глаз. Это мне брат рассказал, я туда не ходила, хотя вся окрестная ребятня помогала разбирать пожарище.

Когда поляну очистили, Стефания велела сторожу засадить черный угольный овал анемонами, оставив в центре место для беседки. Восстанавливать часовню хозяйка не пожелала, более того, она так разгневалась на любимого святого, что велела сослать ослепшую статую в конюшни, где та простояла года три, по колено в опилках и лошадином дерьме. Апостол, полагаю, обиделся не меньше, иначе зачем бы старухе спустя два года падать с лошади?

Она была прекрасной наездницей, в молодости участвовала в скачках и за полгода до своей гибели купила коня по имени Виндзор, выигравшего кубок побережья. Это мне соседка Джири рассказала, она работала в усадьбе еще в те годы, когда там были прежние хозяева и прежние порядки. После гибели хозяйки опасную статую извлекли из дерьма, очистили и по дешевке продали на аукционе в Дуччо. Ничего удивительного в том, что на поляне, где раньше стояла часовня, убили хозяина отеля. Небесный то был палец или откушенный палец апостола, но что-то же ткнуло его в грудь, да так крепко, что он упал замертво.

Как мне двигаться дальше и стоит ли двигаться вообще?

Разве не все тайны этого дела раскрыты? Теперь я знаю, что значила дырявая открытка: брат видел убийство в беседке, вот почему он послал мне снимок с крестинами. В этом весь мой брат, он в простоте и слова не скажет. Ясно, что он вырезал марку из открытки и пытался ее продать. Кто-то пытался опознать марку, рыская по форумам филателистов и задавая вопросы. Это соображение и несколько других навели меня на убийцу, которого три дня назад столкнули с обрыва. То есть сделали мою работу, слава Деве Марии. Но что толку, если я не знаю, кто это? Не нужно учиться на третьем курсе юридического, чтобы понимать, что жертва и убийца не может быть одним и тем же человеком!

Разберемся по порядку. Из того факта, что Ли Сопру самого убили, можно сделать два вывода. Первый: он был вообще ни при чем и погиб по ошибке. Эта версия кажется мне менее вероятной. И дело не в том, что, когда я думаю о Ли Сопре, у меня все тело покрывается мурашками. Дело в том, что у капитана была возможность оказаться в парке, хотя все считают, что не было. Зачем человеку, который ходит купаться в самом неудобном месте пляжа, лишь бы никого вокруг не видеть, соглашаться на роль в дурацком спектакле, где участвует только прислуга? Зачем ему рядиться женщиной и читать монологи о хороших манерах? Затем, чтобы надеть платье и парик, вот зачем. Уйти из флигеля после первой сцены, добежать по росистой траве до поляны, подобрав юбки, выстрелить и стремглав примчаться обратно. Вот как это было задумано, да только вышло сикось-накось, и марку он не получил.

Для того чтобы убить моего брата, ему и рядиться не пришлось. Хотя Бри ожидал женщину и, наверное, растерялся, когда из эвкалиптовой рощи на дорогу вышел маленький старик. Думаю, брат подпустил его поближе и спросил, в чем дело. Я принес деньги от вашей знакомой, сказал, наверное, Ли Сопра.

Но что было потом и почему Бри не защищался? Почему он дал себя убить? Здесь у меня провал, не могу ни за что уцепиться. Как в дурном сне, когда идешь по полю к соседской мельнице, а она отодвигается с каждым шагом, плывет в лиловой лаванде, вращая сияющими на солнце лопастями, будто гребным винтом. Мне такое снится раз в год, а то и два.

– Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или седла, – важно заметил клошар, кивая в сторону хозяина, спустившегося в подвал с графином вина. – Этот парень был болваном, каких свет не видывал. Мой младший брат отбил у него девчонку, так он пришел к нему с деньгами, чтобы выкупить ее обратно. В семидесятых мы считались бедной семьей, а у него были полные карманы горных озер, вот он и пришел ими пошуршать у брата перед носом.

– Чем пошуршать?

– На бумажках в сто тысяч лир было нарисовано горное озеро. Неужто не помнишь.

– И что же, брат продал девушку?

Маркус налил себе из графина. Вино горчило, рюмки здесь были зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, вино казалось в них водой, и он пил его будто воду. Дождь лил с самого утра, полотняные маркизы на веранде кафе набухли, будто сети, полные рыбы, а жестяные столики звенели под струями воды, срывавшейся с крыши.