– Что ж, – сказал табачник, – тебя можно понять, детка, ты нервничаешь и делаешь глупости. Разумеется, тебе стоило подумать, прежде чем бежать со всех ног к комиссару. Но если бы ты думала, то твоя красота могла бы пострадать.

День был не слишком жарким, туман еще с утра завалил вершину Монтесоро, а к вечеру подул крепкий ветер с моря, так что мы с Риттером вернулись в отель раньше времени, продрогшие и с песком в волосах.

– Завтра у меня грязь, – пожаловался табачник по дороге, – терпеть не могу плавать в этой тине, вылезаешь из нее на год старше, чем был, но вот попробуй откажись – тут же прибежит старшая сестра, и начнется перебранка. Уж лучше поплаваю, раз заплатил.

– Скажите им, что простудились. Скажите, что у вас жар, озноб, и еще нога отнимается.

– Ты, детка, врешь с удовольствием… – Риттер остановился, чтобы отдышаться, – это хорошо, а вот пьешь ты, как мужик, и от этого быстро состаришься. Лакаешь ледяную фалангинью, точно воду из колонки, даже по шее течет.

Врать я люблю – это правда, без вранья жизнь женщины недостоверна. Что до вина, то я его только с постояльцами пью, а домой покупаю лимонад и пиво. Пиво – потому что Бри его любил, а лимонад просто так. Мой брат пил пиво на спор: садился с рыбаками на рынке, ставил перед собой шесть бутылок и выпивал их одну за другой, будто пальцами щелкал. Выигрыш платили рыбой, а вот чем бы он рассчитывался, если бы проиграл, понятия не имею.

Его приятель, живущий на ржавом катере, каждый раз находил для этого спора дураков, а потом они вместе с братом жарили рыбу на мангале, прямо в гавани. Пиво – это хлеб, говорил брат, а с вином нужно быть осторожнее, оно располагает к нежностям, а если пьешь его в одиночестве, превращается в уксус. Бри всегда бывал прав, и я не пью одна. Ну, почти.

Шестьдесят два дня прошло с тех пор, как брата похоронили. Я ни разу не была на кладбище, потому что еще не сдержала слова, вот сделаю все, что нужно, тогда и приду. Напротив длинной туфовой стены, где хранится пепел брата, находится стена отеля «Бриатико», там хоронят тех, за кем не приехали родные или друзья. Целая стена с нишами, горы невостребованного праха.

В детстве я любила ходить на похороны, хотя еще не верила, что люди на самом деле умирают. Я многое помню: гвоздичное масло, усиливающее запах тления, и то, как тмин бросают в огонь, и стук заступа на кладбище – мерный, обыденный, как звук огородных работ. И лица деревенских зевак, рассуждающих о том, что столяр пустил на гроб чистый дуб, остатки от спальни, заказанной для молодоженов из Кампобрассо. И столяра, объясняющего, что он всегда накидывает в ширину, потому как некоторые мертвецы распухают и норовят оттолкнуть руками крышку. Вот и приходится садиться на гроб сверху, как на чемодан.

Теперь я не хожу на похороны, даже если умер кто-то из знакомых. Хотя по-прежнему не верю, что люди умирают. Что касается моего брата, то у него все было не как у людей.

* * *

Всю первую неделю мая комиссар допрашивал всех понемногу, ему нравилось приезжать в «Бриатико» и угощаться на веранде нашим соаве, которое подают в оплетенных бутылках. На самом деле соаве привозит в бочках один крестьянин из массерии в горах, в подвале под столовой его переливают в бутылки и дерут со стариков по двадцать монет за каждую. До меня комиссар добрался к концу недели, приехал один, вина пить не стал и сразу поднялся на третий этаж с таким сосредоточенным видом, как будто всю ночь про меня думал. Я в тот день работала с особыми постояльцами, с теми, кого надо с ложечки кормить, поэтому вышла к комиссару в клеенчатом фартуке, с салфеткой в руке.

– Петра, – сказал он, усевшись на подоконник в конце коридора, – у меня к тебе три прямых вопроса. Они ждут ответов таких же прямых, без этих твоих глупостей.

– Слушаюсь, господин комиссар, – сказала я. – Только меня ждет лежачий пациент, он голоден и хочет яблочного пюре.

– Наш разговор будет коротким. В начале марта в полицию позвонил постоялец «Бриатико», не пожелавший себя назвать, и сделал заявление о том, что у другого постояльца гостиницы имеется пистолет, на который нет разрешения. Звонивший сказал, что в свете последних событий полиция просто обязана провести у него обыск. Тогда на звонок не обратили внимания, но теперь, после гибели Диакопи, я должен разобраться. Ты понимаешь?

– Разбирайтесь. – Я встала перед ним, склонив голову и сложив руки на фартуке.

– Вопрос первый: что это был за пистолет? Вопрос второй: где он теперь?

– А третий вопрос: не я ли это звонила?

– Разумеется, ты, – сказал комиссар, глядя в окно на гуляющих в парке стариков. – А кто же еще! Сначала некто находит пистолет, звонит в полицию и прикидывается постояльцем отеля. Потом этот некто замолкает и больше не дает о себе знать. Потом Диакопи, который прикидывался капитаном, внезапно падает в море. А теперь ты стоишь тут и прикидываешься дурочкой.

– Я несколько раз говорила вам, что эти убийства связаны. Меня вы не слушали, зато анонимный звонок вас беспокоит. Или дело в том, что карабинеры получили выволочку из столицы?

– Ты скажешь мне, кто нам звонил? Я ведь могу и сам вычислить, если постараюсь.

– Послушайте. Я не звонила в полицию. Я подозревала капитана, это правда, я собрала на него улики, я хотела его ареста. Но вмешалось непредвиденное обстоятельство: капитан сам стал жертвой, и все мои умозаключения рассыпались.

– Не звонила? – Комиссар протянул руку и взял меня за плечо. – Тогда почему ты перестала появляться в участке и доставать меня своими рассуждениями? У тебя села батарейка?

– Ничего у меня не село. – Я попробовала освободить плечо, но он держал его крепко. – Ваш Диакопи такой же потерпевший, как мой брат и хозяин гостиницы. Значит, у меня нет подозреваемого. Мне надо идти работать, извините.

– Погоди, остался еще третий вопрос. Кой черт понес капитана купаться в таком опасном месте, да еще перед штормом? Может, у него там было свидание?

Тут он замолчал и уставился на меня. Пальцы у него были жесткими, и я вспомнила, как много лет назад меня схватил за плечо кондитер, поймавший нас с братом у себя на заднем дворе. Он сам был виноват: выставлял противни с печеньем на стол под открытым небом, уж не знаю зачем, может, у него кухня была тесновата. Мы пришли туда втроем, но поймали только меня, а Бри и его дружок удрали, распихав по карманам горячее печенье. Кондитер отвел меня домой, мама заперла меня в детской, а брат залез туда через окно и стал кормить меня раскрошившимися бисквитами. Я понимала, что они с дружком правильно сделали, какой смысл попадаться всем троим, но для виду обижалась и мучила брата целый вечер.

Прошло несколько минут, а комиссар все молчал.

Я подумала, что сейчас он положит руку на свою кобуру и скажет: «Ну, довольно ходить вокруг да около. Тебя, милая, видели в тот день на обрыве, в двадцати метрах от места гибели Диакопи. И после этого ты заперлась в прачечной и напилась в стельку. У нас есть показания пианиста, который прикидывается англичанином. И старшей сестры, которая прикидывается твоей подругой. Собирай вещи, и поедем в тюрьму».