правда? Если б мои стихи были действительно хороши, у меня был бы шанс, но пока я не создам что-то глубокое, не выйду за пределы нежных секстин и сонетов, не перестану думать о том, как выгляжу в глазах Ричарда, и о неизбежно узкой кровати, слишком маленькой для сокрушительного любовного слияния, до тех пор они будут меня игнорировать и отпускать разные шуточки. Единственное исцеление от своей ревности я вижу в постоянном, неуклонном, позитивном формировании личности и собственной системы ценностей, в которую буду верить; другими словами, если я знаю, что мне надо ехать во Францию, нелепо терзаться из-за того, что кто-то другой отправился в Италию. Это совершенно разные вещи.

Страх, что у меня пониженная восприимчивость, возможно, оправдан, но я не глупа, хотя во многом невежественна. Я сокращу себе программу, так как знаю, что важнее глубоко изучить меньшее количество предметов, чем поверхностно – большее. Что-то от перфекционистки во мне еще осталось. В ежедневной игре, когда приходится что-то выбирать, а чем-то жертвовать, надо умело отсеивать лишнее. Мы каждый день оказываемся перед таким выбором. Иногда света луны слишком много, а иногда его катастрофически недостает.

Вчера вечером, измученная болью, чувствуя отвращение к еде и к звучащим вдалеке бестолковым разговорам и смеху, я выбежала из столовой и одна пошла к дому. Разве слово «синий» может передать ослепительный поток голубого лунного света, заливающего мерцающее поле белого снега с выступающими на фоне неба черными деревьями – каждое с особым строением ветвей? Я словно оцепенела, скованная такой красотой, но, понимая величие этого потрясающего зрелища, из-за боли и ломоты в теле не могла вполне соответствовать этой прекрасной картине и тем более стать ее частью.

Диалог между моим Творчеством и моей Жизнью всегда подвергается опасности смещения ответственности, уклончивой рационализации: другими словами, я оправдываю ту путаницу, в которую превратила свою жизнь, тем, что привношу в нее порядок, форму и красоту в своих стихах; а свою работу я оправдываю тем, что мои стихи будут напечатаны и придадут значимости моему существованию. Во всяком случае, надо с чего-то начинать, и начинать можно с жизненной позиции – с веры в себя, с самоограничения и упорной решимости решать одну проблему за другой, например с языками: выучить французский, не трогать пока итальянский (поверхностное знание трех языков – дилетантство), оживить немецкий, освоить эти языки прочно. Заложить во всем крепкую основу.

Утром я была у психиатра, и он мне понравился: привлекательный, спокойный и внимательный. Приятное сочетание возраста и опыта за спиной – ощущение отца, а почему нет? Мне хотелось разрыдаться и в слезах молить: отец, отец, утешь меня. Я рассказала ему о моем срыве и неожиданно начала жаловаться, что совсем не знаю здесь зрелых людей, и это правда! Из тех людей, кем я восхищаюсь, ни один не старше меня! Позорный факт для студентки Кембриджа. Это означает, что я не знакома со многими замечательными людьми. Возможно, значительная часть молодых преподавателей – достаточно зрелые люди. Однако я всегда задаюсь вопросом: а буду ли я интересна им? Впрочем, в Ньюнеме[58] нет ни одного преподавателя, которым бы я по-настоящему восхищалась. Преподаватели-мужчины, наверное, лучше, но у меня нет никаких шансов заполучить их в руководители, к тому же они слишком умны, чтобы вступать в отношения дружественной коммерции, которыми так дорожили мистер Фишер, мистер Казин и мистер Гибиан.

Я собираюсь познакомиться с другом Бушера и планирую на Пасху повидаться с Кларабутсом. Возможно, юность, энтузиазм и любовь смогут компенсировать мое невежество. Иногда я кажусь себе очень глупой, однако, если бы это было так, не сложились бы мои отношения с некоторыми знакомыми мужчинами лучше? Или, наоборот, все испортила моя глупость? Я мечтаю, чтобы кто-нибудь избавил меня от чувств к Ричарду: я ведь заслуживаю этого, разве нет? Заслуживаю пылкую любовь, которая помогла бы мне жить. Я стала бы готовить, ухаживать за домом и придавать сил мужчине, чтобы он воплощал в жизнь свои мечты, и писала бы сама. Только бы он говорил, ходил, и работал, и страстно хотел бы многого добиться. Невыносимо думать, что заложенный во мне потенциал любви и самопожертвования пожухнет и умрет. Выбор настолько серьезен, что это меня немного пугает. Нет, сильно пугает.

Сегодня я купила ром и ходила на рынок за гвоздикой, лимонами и мускатным орехом; я раздобыла рецепт горячего рома, который мне следовало приготовить в самом начале моей простуды, но я сделаю это теперь. Хэмишу скучно, и он пьет. Это ужасно. Я сама пью херес и вино, потому что это мне нравится и дает чувственное ощущение наслаждения, какое бывает, когда я ем соленые орешки или сыр: роскошное, блаженное, с эротическим оттенком. Если бы я себе это позволила, то могла бы стать алкоголичкой.

Думаю, больше всего я боюсь утратить воображение. Когда видишь за окном просто розовое небо и черные крыши, это фотографическое зрение парадоксальным образом сообщает правду о мире, но какую бессмысленную правду! Я мечтаю о том, чтобы синтезирующий дух, «формирующая» сила могучими ростками создали собственный мир, который составит конкуренцию самому Богу. Если просто сидеть и ничего не делать, мир будет отбивать один и тот же ритм, словно провисший барабан, – без всякого смысла. Нужно двигаться, работать, воплощать мечты; жизнь без мечты настолько бедна и ужасна, что трудно себе вообразить. Это самый страшный вид безумия, и босхианский мир фантазий и галлюцинаций покажется милым зрелищем в сравнении с этим кошмаром. Я всегда прислушиваюсь к шагам на лестнице и очень расстраиваюсь, когда они ведут не ко мне. Почему, ну почему я не могу на некоторое время погрузиться в аскетизм, вместо того чтобы вечно балансировать между стремлением к полному уединению, когда с головой уходишь в работу и чтение, и тягой к телесному и словесному общению с другими людьми? До конца недели мне нужно написать работы о Расине, Ронсаре, Софокле, а еще письма, прозу, стихи, – чтобы все это успеть, нужно быть настоящим стоиком.

Вдова Мангада (лето 1956 г.)

Бенидорм, 15 июля

Дом вдовы Мангада – с бледной, персиково-коричневой лепниной – стоит на широкой улице, тянущейся вдоль берега, и обращен фасадом к пляжу с красновато-желтым песком, на котором живописно разбросаны яркие кабинки для переодевания, – они создают веселый синий лабиринт из деревянных столбиков и небольших квадратиков тени. Постоянное колыхание и всплеск набегающих волн рисуют рваную белую линию прибоя; дальше сверкает море в лучах палящего солнца, высоко стоящего в десять тридцать утра. Лазурный океан простирается до горизонта, у берега лазурь ярче – синяя и блестящая, как павлиньи перья. Посреди залива из воды выступает скалистый островок и, наклоняясь по отношению к