без кандалов. Они, окончив утренний чай, идут в мастерские, на дворовые работы, на пекарню, в баню, прачечную и на внетюремные работы.

Вольная команда — это уже исправившиеся и доканчивают свои сроки вне тюрьмы, живут в особых бараках.

Главную тяжесть тюремного режима испытывали на себе испытуемые. Для них каторжный день являлся бесконечно длинным: поверка, чай, уборка, прогулка, обед-баланда, послеобеденный чай, «ужин», вечерняя поверка, сон. Это элементы, неизменные час в час, минута в минуту, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Цитаделью, за которой мы скрывались от монотонности каторжной жизни, была библиотека. Библиотека складывалась из книг, приносимых политическими, за период существования политической каторги, начиная с революции пятого года. Кроме того издательства через третьих лиц присылали в централ все новинки научной литературы, которая приносилась в тюрьму нелегально. Была и нелегальная литература, которая вплеталась в религиозные или патриотические книги и таким образом скрывалась от зоркого глаза жандармской агентуры. Новые книги обычно в общий каталог не вносились, а хранились конспиративно среди книг библиотеки и выдавались только членам коллектива. Делалось это потому, что на каторге разрешалось иметь только старые книги и журналы, новые же издания запрещались.

По договорённости с начальником централа заведывание библиотекой было передано политическим, что дало возможность поставить библиотеку на должную высоту.

Библиотека была не только нашим спасением, но и основной нашей теоретической закалкой. Коллектив имел значительное количество интеллигенции, имевшей высшее и среднее образование, в большинстве своём входившей в партию эсеров. Наша большевистская группа имела довольно крупного, теоретически подобранного большевика-интеллигента, естественника т. Тохчогло (подпольная кличка Емельян).

Из интеллигенции нашей камеры составился кружок преподавателей по социально-политическим наукам и по математическим. Образовались кружки по алгебре и геометрии, по высшей математике, по политической экономии и естествознанию. По последним вёл беседы т. Тохчогло, по математическим наукам руководил инженер Лагунов. Группами и одиночками занимались языками, философией, некоторые увлекались беллетристикой.

Утренняя часть дня протекала главным образом в этих занятиях, прерывавшихся на короткие тридцатиминутные прогулки. После обеда большинство спало час, а иные два. Скудная пища обессиливала, и люди, даже ничего не делая, физически уставали, сваливались на свои постели и засыпали. Некоторые сидели за письмами или играли в шахматы, искусно сделанные из хлеба. Был у нас в четырнадцатой камере свой летописец — Третьяков Сергей, рабочий Путиловского завода, получивший каторгу за участие в экспроприации ряда сберегательных касс, произведённой по постановлению совета безработных в 1905 г. или в 1906 г. Все арестованные впоследствии были приговорены к смертной казни и благодаря ещё слабой политической сознательности многие подали прошение о помиловании, в числе их и Третьяков. Своего поступка Третьяков не простил себе: когда коллектив, учтя все обстоятельства его политического падения, извинил его поступок и предложил ему быть полноправным членом коллектива, он ответил:

— Вы мне можете простить, но сам себе я этого никогда не прощу. Буду по-прежнему вместе с вами бороться и, если нужно, умру, но полноправным революционером себя не буду считать…

Так и остался он у нас в коллективе гостем за всё время пребывания его на каторге.

Серёжа, как все звали его, был неутомимым летописцем не только нашей камеры, но и летописцем всей александровской каторги. Он вписывал в свои объёмистые тетради все малейшие события изо дня в день. Описывал всех более или менее интересных типов каторги, состояние погоды, мелкие и крупные перемены в составе администрации. Всё, что привлекало его внимание, заносилось мелким убористым почерком в его тетради. К сожалению, след Серёжи после каторги я потерял. Третьяков был весёлый и весьма подвижный, любил чистоту и всегда ругался за малейшее её нарушение. Своей хозяйственной суетой и ворчливостью он вносил в нашу жизнь постоянную шумность шутливого и весёлого характера.

Учёба и чтение обычно заканчивались в первой половине дня. После обеда и отдыха происходил «галдёж», то есть всякий мог делать, что ему хотелось. Это, были часы, когда рождались споры не только общественно-политические, но и бытовые, вытекающие из личных взаимоотношений. Были и ссоры, но это была уже низшая ступень наших будней и возникали они не особенно часто. После вечерней поверки обычно заслушивали получаемые с воли новости или читали газетные вырезки, и в эти же часы главным образом велись политические дискуссии.

После свистка «спать»… Часть укладывалась в постель, а часть сидела над книгами, читала, изучала языки или писала. К одиннадцати часам каторга уже погружалась в мёртвую тишину, изредка нарушаемую обрывистым звяканьем цепей или стоном спящих.

Так протекала наша будничная жизнь внутри нашей четырнадцатой камеры. Иное положение было в других камерах коллектива. Там будни окрашивались работой в мастерских, в библиотеке и на внетюремных работах. Поэтому учёба и чтение занимали менее значительное место в жизни этих камер.

Библиотека Александровской каторги играла огромную роль не только в смысле политического и идеологического воспитания политических на каторге, но играла и политическую роль места, где политическая каторга имела возможность связываться хотя и не прочными политическими нитями с волей. Вся местная «интеллигенция», имеющая то или иное отношение к обслуживанию централа, пользовалась библиотекой. Поп, его дочери, учитель, врач, фельдшера, офицеры гарнизона, их жёны. С этой публикой наши библиотекари установили личные отношения, стараясь использовать их для получения книг, которые не всегда пропускались тюремной цензурой. Через эту же публику иногда проникали различные известия, которые не всегда проникали в печать.

Цензором сначала был поп, но он настолько был занят своими делами, что совершенно не занимался этим делом, пропуская их почти без цензуры. Потом цензуру поручили одному из помощников начальника централа Квятковскому. Этот тюремный чин, как это не вязалось с его профессией, сам крайне любил книгу, но большей частью с внешней стороны — его привлекали книги красивые, в хороших переплётах, с изящными иллюстрациями, и вот это-то свойство нашего цензора мы и использовали. Когда мы выписывали книги для себя, то мы просили непременно вкладывать одну-две книги для цензора, чтобы смягчить его цензорское сердце, а смягчалось оно чрезвычайно легко и просто: цензор получал предназначенные для него книги, а на остальные клал разрешительный штамп, почти не просматривая.

Таким путём нам удавалось протаскивать в тюремную библиотеку книги, бывшие под запретом даже на воле, но, получив такие книги, мы должны были быть осторожны в хранении их в тюрьме. В общий каталог такие книги не заносились, а был у нас так называемый отдел «точка», в котором и были записаны книги такого криминального содержания, причём и в этот отдел они заносились не под своим настоящим названием, Чтобы замаскировать