Это замаскированное дало возможность нашим книгам запрещённого для тюрьмы содержания благополучно существовать вплоть до революции, причём наша библиотека несколько раз подвергалась тщательному просмотру со стороны иркутских жандармов и тюремной инспекции.

Библиотека являлась местом нашей связи и с вольной командой, где заканчивающие свои сроки политические жили вне тюремных условий и имели тесную связь с легальным и подпольным политическим миром.

Поэтому попытки тюремной администрации изгнать политических из библиотеки натыкались на энергичное сопротивление всего коллектива. Однажды, не помню то какой причине, администрация отстранила политических от библиотеки и поставила уголовных. Переговоры не давали никаких результатов, тогда решено было отказаться от работ в мастерских, что было равносильно их закрытию. Только благодаря этому нажиму администрация вновь допустила политических в библиотеку.

Библиотека своим существованием и организацией была обязана своему бессменному заведующему Павлу Никитичу Фабричному, имевшему бессрочную каторгу за убийство командира батальона, он любовно и терпеливо собирал библиотеку и установил в ней образцовый порядок пользования, ревниво оберегал книги от расхищения и порчи, что в условиях каторга было нелёгким делом. Уголовные уничтожали большое количество хороших книг, особенно имевших хорошую толстую бумагу. Из них уголовные делали карты. Настоящие карты проникали в каторжные тюрьмы весьма редко, поэтому в уголовных камерах имелись специалисты по фабрикации карт. Вот эти-то специалисты и были вредителями книг: они уничтожали книги из хорошей бумаги, переделывая их на карты, а если всю книгу уничтожить было нельзя, вырывали листы из середины, делая книгу непригодной к чтению.

Фабричному удалось договориться с уголовными о том, что для карт он им будет отпускать духовные книги, а они обязываются недуховные книги возвращать в целости: Этим путём удавалось сохранять хорошую книгу от порчи.

Библиотека в 1914–1915 гг. содержала в себе до восьми с половиной тысяч томов. До трёх тысяч было беллетристики, свыше трёх тысяч книг научного содержания и свыше тысячи экземпляров периодических журналов, старых и новых.

Библиотека была фундаментом, на котором базировалась культурная жизнь в пределах режима каторги, поэтому коллектив боролся за неё и принимал все меры, чтобы удержать её в своих руках.

Учёба в четырнадцатой камере проходила довольно организованно, в камере разрешили иметь классную доску, которая всё время дневной учёбы пестрела алгебраическими и математическими формулами. Математик Лагунов, невысокого роста, сутулый, близорукий, с сильными очками на толстом, как картошка, и красном носу, с куском мела в руке, объяснял запутанные математические формулы, бородатые ученики, плохо или даже ничего не понимая, таращили на них глаза.

— Это так просто… — обычно заканчивал Лагунов свои лекции.

Бородатые слушатели лекции по математике с большим трудом проникали в её тайны и поздними вечерами, корпя над заданными формулами, с тоской отчаяния всматривались в них усталыми глазами и самым откровенным образом издавали тяжёлые вздохи; всё же, кряхтя и вздыхая, одолевали непривычными мозгами путаницу математических формул. Наиболее успешно по этой трудной лестнице поднимался семинарист-попович Потехин. В течение полутора-двух лет он догнал своего учителя и вступал с ним уже в математические дискуссии. Часто можно было видеть две фигуры, сидящие на скамейке перед доской, с перепачканными мелом носами и с недоумением глядящие на доску, заполненную цифрами, запятыми и знаками равенства, — это учитель и ученик зашли в математический тупик и раздумывают, как из него выбраться.

Я занимался математикой с таким увлечением, что она меня и во сне не покидала: так сидишь дня три-четыре над заданной формулой, грызёшь её, грызёшь, во рту горько станет и голова свинцом наливается. Ляжешь спать и во сне продолжаешь её решать, спишь и, кажется, вот-вот решил, сердце от радости прыгает, проснёшься, сейчас же к тетради, сидишь, думаешь, думаешь, нет, не выходит и опять с тоской лезешь под холодное одеяло: «Ах, ты мать-математика… Ты ли меня, я ли тебя…» И озлившись, с головой завёртываешься в одеяло и усталый засыпаешь.

Тохчогло занимался учёбой неохотно. Прочёл две-три лекции по естествознанию и социологии, иногда беседовал. Лагунов был учёный, углублялся в науку больше, чем в политику. Тохчогло, напротив, был фигурой политической и весьма активной: его стихия была политика, классовая борьба, революция; в преподавание он впрягался неохотно. Он часто и горячо дискутировал с Лагуновым по Авенариусу, философия которого являлась настолько сложной и неудобопонимаемой, что, кроме Тохчогло и Лагунова, никто не решался нырнуть в её дебри. Тохчогло, резко осуждая оппортунистическую политику старостата, принимал горячее участие в борьбе с его политикой.

В январе происходили перевыборы камерных старост и представителей в коллективный старостат. При перевыборах представителей в старостат, руководящий орган коллектива, всегда происходила ожесточённая партийная борьба, и эсеры с меньшевиками, составлявшие большинство в коллективе, всегда проходили в старостат. На этот раз победа также осталась за ними: из четырнадцатой камеры представителем был избран эсер Файнберг. Камерным старостой большинством был избран я.

Обязанности камерного старосты были весьма разнообразны. Правда, обязанности и авторитетные права старосты всегда достаточно подкреплялись постановлениями всей камеры, всё же было трудно и подчас щекотливо: водворение товарищеского порядка в камере, деление микроскопических мясных порций, наблюдение за камерными дежурными, за очередями уборщиков и целый ворох других мелких кропотливых дел. Староста также принимал участие в регулировании финансовых и других материальных вопросов коллектива. К вопросам, связанным с администрацией, камерные старосты отношения не имели — это входило в функции представителей.

Самой щекотливой обязанностью старосты была делёжка мясных порций. Варёного мяса в лучшие дни приходилось от 5 до 6 золотников на человека; если принять во внимание, что 50 % населения камеры никакого пособия с воли не получало, то значение этих голодных мясных крох для каторжан было весьма велико. Нужно было обладать весьма острым зрением, чтобы порции получались равные.

Когда староста занимался этой операцией, то человека три обязательно стояли около него и делали свои замечания:

— Ты вон туда прибавь, видишь, какая маленькая… вот у этой ни капельки жирка нет.

Староста обычно авторитетно заявлял:

— Знаю сам, что нужно… не мешай… — И не торопясь, продолжал свою операцию.

Когда все порции были нарезаны и прокорректированы добровольными наблюдателями, староста отходил от стола, окидывал критическим взглядом свою работу и, когда удостоверялся, что работа проделана удовлетворительно, громко объявлял:

— Забирай мясо!

Некоторые поспешно, кое-кто выдерживая, некоторые безразлично разбирали «порции». Нетерпеливые сразу же его съедали, более выдержанные клали мясо в свои миски и ждали обеда. Разливание обеда также лежало на обязанности старосты, но он это дело поручал кому-либо из сокамерников. Обед каторжан трёх видов: щи из кислой капусты, но так как мясо было ниже третьего сорта