становится нестерпим, и на опоздание гостей сильно ругался, но когда они, наконец, прибыли, он водрузил на себя такое приветливое лицо, будто вылакал целый горшок мёда. Перед фон Хомбергом он потом произвёл свой причудливый поклон, прижимая одну руку к сердцу, а второй выписывая в воздухе змеистые линии. Когда граф увидел дядю Алисия, он испугался, его, наверное, не предупредили, что у того в голове такая трещина и всего один глаз. Но он всё равно поздоровался очень приветливо, но мне бросилось в глаза, что он всё время говорил только «камрад», но никогда не говорил «Алисий» или «господин урядник», как будто он вообще не знал точно, с кем имеет дело.

Отряд его был похож на тот, что тогда посещал монастырь. И знаменосец был со знаменем: два чёрных орла на жёлтом фоне, но выглядели они совсем не так, как шрамовый рисунок на спине Алисия. Приехали они верхом на конях, кони эти были обыкновенные, но всё же получше, чем в конюшне у старого Айхенбергера. Я вспомнил, что тогда сказал брат Зенобиус, и шепнул это на ухо Мочалу; но тот не хотел мне поверить, что лошадиная сбруя может быть такой ценной. Он же никогда не выходил за пределы нашей деревни и ничего не знал о мире.

Когда все спешились, Придурку Верни разрешили помочь Большому Бальцу отвести лошадей покормить, и уж это точно было лучше, что он скрылся в конюшне; а то ведь с ним никогда не знаешь, не присядет ли он в самый неподходящий момент на землю и не сделает ли кучку, это произвело бы на благородных людей нехорошее впечатление.

Дядя Алисий опять поклонился и сказал, что позволил себе приготовить для господина графа небольшую закуску, ничего особенного, скромная еда, к какой они привыкли в солдатах. А еда при этом была приготовлена как на Пасху или на Рождество. Фон Хомберг взял с собой только троих из своей свиты, больше бы и не поместилось в нашем доме; другие ушли с Айхенбергером, и позднее было слышно, как они там у него поют.

О том, что мне нельзя было сесть с ними за стол, я сожалею до сих пор. Айхенбергер в кои-то веки победил свою жадность и опустошил кладовую с копчёностями; на столе у нас в доме были не только жареные куры, но и две гигантские колбасы, а к ним варёные подвяленные бобы и другие вкусности. Но щедрость Айхенбергера не принесла ему никакой пользы, потому что дядя Алисий сделал вид, что угощение для фогта имперских земель происходит из его собственных запасов. И скатерть он раздобыл – из хорошей ткани и так богато расшитую, что она совсем не подходила к нашему дому. Позднее я узнал, откуда она взялась, но лучше бы мне было этого не знать.

Дядя Алисий не стал дожидаться «благослови нам пищу и питие молитвами», он немедленно отломил себе куриное бёдрышко. Гости не выказали аппетита, или у нас не оказалось ничего, что бы им нравилось. Алисию это вообще не бросилось в глаза, по его мнению, хорошему солдату полагалось жрать и пьянствовать, и его борода уже скоро блестела не только от масла. Один из гостей принял меня за слугу и подал мне знак, чтобы я подлил ему вина, но я сделал вид, что не заметил его знака; вместо этого я начал играть. Фон Хомберг удивился, что к еде тут прилагалась музыка; я слышал, как он сказал Алисию, что не понимает, почему крестьяне жалуются на высокие подати, если они могут позволить себе даже собственного флейтиста. Но то, что я играл, ему, кажется, понравилось, он качал головой в такт, а на второй песне полез к себе в кошель и бросил мне монету. Поскольку для игры требуются обе руки, я не мог её поймать, монета угодила мне в нос, и все засмеялись. Сперва меня это рассердило, но потом уже нет; потому что я показал монету Полубородому, и он сказал, что это итальянский динарий, он стоит гораздо больше, чем целый кошель наших монет, Полубородый сказал, за один такой динарий можно купить двух жирных гусей. Но гуси были мне не нужны, и деньги пошли в могилу Голодной Кати, а когда там скопится достаточно, я твёрдо для себя решил, что отнесу их в Айнзидельн к резчику по дереву, который обычно работал только для монастыря, и пусть он мне сделает крест с распятием, для могилки маленькой Перпетуи.

В какой-то момент дядя Алисий всё же заметил, что он единственный уписывает еду за обе щёки. Он вытер рот рукавом, жестом велел мне перестать играть и поднялся, чтобы произнести тост за здоровье господина фогта имперских земель. Но дело не ограничилось коротким тостом; если Алисий начинал говорить, то переставал уже не так скоро. Он говорил о товариществе и о том, что такое вместе глядеть смерти в глаза, а также поведал о Теобальдо Брусати и обо всём, что тому учинили в процессе казни. Как это у него водится, в ходе своих воспоминаний он всегда становился сам главным действующим лицом, только графу фон Хомбергу он ещё оставлял место рядом с собой; как они вдвоём пробивались на Рим, а все остальные там оказались как бы по чистой случайности. Граф сделал такое лицо, какое было тогда у фогта во время суда над Полубородым, а именно: как будто ему хотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Когда он потом говорил ответную речь, было заметно, что он не только не знает имени Алисия, но и не знает, где тот получил ранение. Они, мол, были тогда вместе в соборе Святого Петра на коронации, и это, мол, тот момент, который связывает двух старых солдат. А ведь как раз эту коронацию дядя Алисий и пропустил; в это самое время монахини латали его череп золотой монетой. Я видел по его лицу, что ему хотелось возразить, он так гордился своим ранением, будто его произвёл своей рукой сам кайзер, но он тогда был ещё недостаточно пьян, чтобы перебить графа и фогта имперских земель.

Он, дескать, прибыл не только для того, чтобы вспомнить со старым камрадом об их общих временах, сказал фон Хомберг, но и потому, что нуждается в поддержке в одном важном деле, не по приказу, следует заметить, а по дружбе. То, что фон Хомберг назвал его другом, разумеется, понравилось Алисию.

Пятьдесят первая глава, в которой речь идёт о политике