детское хныканье, чего никак нельзя было ожидать от почти взрослой девушки, и потом Штоффель снова запел свою колыбельную: «Завтра будет всё прекрасно…» Я представлял себе, что он в это время обнял Кэттерли, и на сей раз она его не оттолкнула. Потом спустился Полубородый, взял свою корзину с мушмулой и просто высыпал плоды на пол, а корзину вручил мне и велел бежать к бабе-травнице и кое-что у неё попросить для него. Сейчас, сказал он, для Кэттерли важнее всего, чтобы она могла долго и крепко спать, и он знает одно средство, дома-то у него есть все составляющие для этого, но не здесь, в Эгери. А ему нужны семена мака, валериана, высушенная полынь, корень тысячелистника и клубень ириса. Мне было немного не по себе от такого поручения, хотя я уже не думал, как раньше, что баба-травница колдунья. Вместе с тем я был рад, что могу хоть что-то сделать для Кэттерли.

У бабы-травницы была скрюченная спина, потому что она всю свою жизнь провела в наклон, собирая травы, и из-за этого ростом она была даже меньше меня, и когда надо было поглядеть в глаза человеку, ей приходилось запрокидывать голову. Во рту у неё оставалось всего два зуба, слева и справа на нижней челюсти, и некоторые люди утверждали, что это не её собственные зубы, а эти два клыка она вырвала для себя у мёртвого дикого кабана. Но я в это не верю, тогда зубы были бы гораздо больше. Когда она с тобой говорит, в ней нет ничего страшного, надо только внимательно прислушиваться, потому что во рту без зубов слова тонут, и ещё она строгая, но ведь станешь строгой, если люди идут к тебе в любое время дня и ночи и чего-то от тебя хотят. Когда я принялся перечислять, что должен взять у неё, она меня перебила и сказала, что сама определяет, кому какие травы нужны, и что она видит по моему перечню, что речь идёт о бессоннице, но и бессонницы бывают разные, и для каждого рода надо делать разный состав, иначе может так случиться, что пациент хотя и уснёт, но больше не проснётся. Когда я сказал, что меня послал Полубородый, тогда она запела по-другому: мол, это умный человек и дал ей уже кое-какие полезные советы, которые хорошо себя показали. Но продолжала выпытывать, для кого травы и против какого недуга, и когда я ей всё рассказал, она ещё дала мне семян дикой моркови: дескать, Полубородый знает, как их применять. Из сундука, в котором она хранит свои снадобья, хлынул целый поток ароматов.

Когда я вернулся в кузницу, Полубородый уже зажёг свечи и выковыривал из мушмулы косточки, потому что от нетерпения ему надо было чем-то занять руки. Сверху доносилось пение Штоффеля, он пел всё ту же песню, он её повторил, должно быть, столько раз, сколько кающийся грешник повторяет «Меа culpa»[23]. Голос Кэттерли звучал не спокойнее, а лишь более измождённо. Полубородый варил снадобье – мне показалось, что целую вечность, и потом ещё пришлось ждать, когда оно остынет, но Кэттерли действительно уснула, а проснулась лишь на следующий день. Кузнец Штоффель ещё долго сидел подле её соломенного тюфяка, мы с Полубородым тоже не вернулись в деревню – Полубородый потому, что мог ещё понадобиться, а я – потому что тревожился за Кэттерли.

Полубородый объяснил мне, что произошло, – по его мнению. Вернее, точно объяснить он не хотел, а всё говорил вокруг да около, но не такой я и маленький и уж видел, как кобель кусает сучку в загривок, если та не подпускает его вскочить на себя. Полубородый считает, что Кэттерли после мессы вовсе не заболталась с подружкой, хотя лучше бы она заболталась, тогда бы она не возвращалась домой одна; я ведь знаю ещё по нашим тайным походам в башню Хюсли, что она любит уединённые тропы, на которых никого не встретишь. Но кого-то она всё же встретила, вернее: её кто-то подстерегал. Это мог быть и не настоящий монах, говорит Полубородый, есть и множество бродяг, которые считают, что при виде хабита люди расщедриваются, а когда человек замышляет злое, он тем охотнее рядится в чужой облик, чтобы навести людей на ложный след. Мужчина с ней заговорил, может, спросил дорогу, может, попросил милостыню, а Кэттерли ведь у нас добрая девочка, готовая прийти на помощь. И о людях всегда думает только хорошее, или раньше думала, теперь не будет. Иногда, говорит Полубородый, достаточно одного дурного случая, чтобы вывернуть человека наизнанку, как перчатку, он это по себе знает. Тот путник, должно быть, схватил Кэттерли, она попыталась убежать, но что может девочка против взрослого мужика, когда у него только одна мысль и его не заботит её боль.

И хотя я не могу всё это представить в точности, но тот кобель, которого я тогда видел, загрыз бы сучку, если бы она продолжала сопротивляться.

– В какой-то момент, – сказал Полубородый, – Кэттерли была придавлена к земле, и мужик сделал с ней что хотел, такое случается, к сожалению, чаще, чем думаешь, а женщины и девушки от стыда умалчивают, и если потом у них в животе начинает расти что-то нежелательное – можно только надеяться, что у Кэттерли до этого не дойдёт, – всегда находится баба-травница, которая сварит противодействующий отвар из тисовой хвои, бальзамической пижмы или как раз семян дикой моркови. И если это не поможет, тогда одним новорождённым больше окажется в навозной куче.

«Или какой-нибудь приор прикажет его удушить», – подумал я.

– Если этот человек действительно был монахом, – сказал дальше Полубородый, – или хотя бы выглядел как монах, то твоя история про чёрта по случайности оказалась правильным рвотным средством, чтобы Кэттерли смогла изблевать из себя свою отраву. И ты не должен себя упрекать, а наоборот должен радоваться, что помог.

Мне бы ещё хотелось узнать, почему ноги Кэттерли были все в крови, но это он не захотел мне объяснить.

Поскольку его дочь наконец-то крепко спала, Штоффель смог к нам спуститься. Он тоже принялся очищать мушмулу от косточек, это выглядело очень странно – такие мелкие плоды в его больших руках. Некоторое время было слышно только чирканье ножа, потом Штоффель внезапно сказал:

– Я убью его. Я порешу всех монахов.

Он сказал это негромко, но от этого стало только страшнее, потому что не было сомнений: он задумал это серьёзно. А ведь он совсем безобидный человек, хотя многие его боятся из-за силы, но я