и считается, что так не бывает; уж если попал в лимбус, так и остаёшься там, но попробовать-то можно, а где гнездятся голуби, я знал. Я взял с собой сеть, но она не понадобилась, потому что я увидел нечто особенное, а именно эту белую голубку. Такие птицы редки, их чаще всего съедают ещё молодыми, потому что они хорошо видны ястребам и сарычам. Голубка сидела на ветке тихо, и я сразу знал: лучшей посланницы для неба просто быть не может, у неё такой же цвет, как у ангелов, и поэтому она легко войдёт в рай. Особенную птицу и ловить надо по-особому; если накинуть ей сеть на голову, с ней не подружишься, это всё равно что Поли поймал бы в свои силки ангела; это была бы добыча, но она не принесла бы ему счастья. Я стал подкармливать голубку, и она каждый день подпускала меня чуть ближе, на третий день я уже смог её поймать так, что она не противилась. Полубородый говорит, что она уже тогда была больна и поэтому не улетела, но я думаю, она просто доверяла мне. Я чувствовал между ладоней биение её сердца, оно было быстрее, чем у человека; может, это из-за того, что у голубей не такая длинная жизнь, и поэтому всё приходится делать в спешке. Я засунул голубку в корзину с крышкой, в каких обычно носят на рынок кур, и она никогда не пыталась улететь, даже когда я открывал крышку, чтобы покормить её. Но это не из-за бессилия, как считает Полубородый, а из-за доверия.

И вот она мёртвая.

То, что это случилось именно сегодня, на Богоявление, когда я хотел её отпустить, должно быть, знамение, как был тогда знамением ворон, который хотел принести несчастье Поли, а я его убил. Только: птицу беды можно обезвредить, убив её, это ещё может получиться, но чтобы оживить умершую птицу счастья, для этого надо быть святым. Что моя голубка умерла, могло означать лишь одно: случится несчастье, и никто меня в этом не переубедит. Мне кажется, я знаю, какого рода несчастье нас ждёт. Поэтому я сейчас на пути в Эгери, и если меня будет искать дядя Алисий, он меня не найдёт. От своей судьбы не уйти, как говорят, но я всё равно хочу попытаться, и пусть потом все говорят, что я неженка и трус. Алисий будет корить меня, мол, настоящий солдат не убегает от боя, но ответ на это я уже заготовил. Я скажу, что ничего не знал, а то, что Богоявление в этом году приходится на воскресенье, показалось мне хорошим поводом навестить кузнеца Штоффеля, я хотел посмотреть, как он там без Кэттерли. Алисий, кстати, сам виноват, что не найдёт меня, потому что из своих планов он делает такую тайну, а мне ничего не выдаёт. Разумеется, я и сам всё знаю, но никто ведь не докажет, что знаю. Тайные заговоры – они как вонь, их не спрячешь, даже не надо специально выведывать, чтобы узнать. И эта история не вчера началась, в деревне уже давно всё вертится вокруг неё; заговорщики ведь не шепчутся, когда обсуждают свои планы.

Иногда я думаю, что у нас живут слошные ясновидцы и пророки, и каждый из них способен читать чужие мысли не хуже святого Василия. Потому что все они убеждены, что знают точно, чего добилась и чего не добилась делегация правителя кантона у аббата Айнзидельна, и при этом Гени после тех переговоров ни разу не появлялся в деревне, даже в Святой вечер, а напрямую из Айнзидельна уехал в Швиц; так что никто не мог его расспросить. И тем не менее Ломаный рассказывает Рикенбаху, а Айхенбергер Криенбюлю во всех подробностях, как протекали разговоры и почему они не принесли бы мира, а только наоборот. Можно подумать, они все там за дверью стояли или прятались под столом и каждый всё дословно записал, как писарь тогда на судебном слушании. Но самый большой пророк из всех – дядя Алисий, у него от гордости за свою мудрость грудь колесом, и он всюду болтает, что он-де предупреждал Гени с самого начала, что речами ничего не добьёшься, но тот не захотел его слушать. И потом снова принимался ругать Габсбургов, в конце концов именно они виноваты во всём, что делается в монастыре, так же, как мать виновата, если её сын кончит жизнь на виселице, потому что она ему всё спускала с рук.

Слухи гласили, что монастырские, в полной уверенности в поддержке со стороны Габсбургов, не уступают ни в одном пункте, а на все доводы делегации выкладывают на стол пергаменты, в которых подтверждается, что спорный участок альпийских пастбищ и кусок леса, на который деревня претендует как на свой, всегда были монастырской собственностью, и они только из христианской любви к ближнему так долго позволяют жителям Швица пасти там скот и рубить дрова. Но все эти документы, как говорят люди, возникли в библиотеке монастыря и уже по одному этому не должны рассматриваться всерьёз; если в каком-то спорном деле читать умеет только одна сторона, а другая нет, тогда грамотный с чернильницей может утверждать всё, что захочет, ему никто не сможет доказать обратное. Я слушал, как Цюгер однажды язвительно сказал, что у князя-аббата наверняка есть в запасе пергамент, в котором князю-аббату приказано сделать своими подданными не только всю Землю, но и долину Швиц, и это скреплено печатью самого Господа Бога. Говорят, люди из делегации могли бы аргументировать сколько угодно, могли бы перечислять свои старинные права и обычаи хоть до издыхания, монастырских это не интересует, они обращаются с жителями Швица как с сопливыми мальчишками, так что те в конце концов без малейшего успеха бредут прочь, а монахи смеются им вслед.

Полубородый говорит, в конце концов, нет никакого различия, было ли это действительно так, или приблизительно так, или даже вообще по-другому, слухи и не должны быть истинными, чтобы оказать действие, достаточно того, чтобы им верили. Если бы можно было убедить людей, что делать кучки где попало исцеляет от всех недугов, то Придурок Верни давно бы уже был богатым лекарем и большие учёные прислушивались бы к его мудрости. Если история хорошо подходит к тому, что люди и так думали, тогда в неё поверят так крепко, будто ангел с неба нашептал её в ухо каждому по отдельности. В нашем случае слух нравится людям особенно, потому что он им позволяет проклинать