Но в следующую секунду я уже готов был отдать весь мир за то, чтобы вернуть свои слова обратно. Чего я добился, кроме излишнего внимания к своей собственной персоне, обвиняя человека, против которого, конечно же, ничего нельзя было доказать! Но слово не воробей. Поэтому после ночи раздумий я попытался как-то исправить положение, дав своим словам мистическое объяснение, чем вернул себе прежнее положение, одновременно поселив в мистере Рэймонде смутные сомнения насчет этого человека, чего и требовала моя собственная безопасность. Но у меня не было намерения идти дальше, и я не стал бы этого делать, если бы не заметил, что мистер Рэймонд отчего-то сам начал подозревать мистера Клеверинга. Когда я это увидел, меня охватила жажда мести, и я задался вопросом, есть ли способ переложить ответственность за свое преступление на этого человека. Не думаю, что эти помыслы воплотились бы в какие-то действия, не услышь я случайно разговор двух слуг, из которого мне стало ясно, что мистера Кеверинга видели в ночь убийства, когда он входил в дом, но никто не видел, как он выходил. Это положило конец моим сомнениям. Имея в своем распоряжении такой факт, я мог добиться чего угодно. Только Ханна стояла у меня на пути. Пока она была жива, впереди я видел только погибель. Я решил уничтожить ее и одним ударом удовлетворить свою ненависть к мистеру Клеверингу. Но как это сделать? Как добраться до нее, не покидая своего поста, как покончить с ней, не вызвав новые подозрения? Задача эта казалась неразрешимой, но Трумен Харвелл не зря так долго исполнял роль машины. После дня размышлений впереди забрезжил свет, и я понял, что единственный способ добиться своего – заставить ее уничтожить саму себя.

Как только эта мысль вызрела, я приступил к делу. Понимая, насколько это опасно, я все тщательно продумал. Запершись в комнате, я печатными буквами написал ей письмо – она призналась мне, что не умела читать пропись, – в котором сыграл на ее наивности, глупой преданности мне и ирландской вере в магию. Я написал, что она снится мне каждую ночь, что мне хотелось бы, чтобы и она видела меня во снах, поэтому я вложил в письмо зелье, которое, если она его примет в соответствии с моими указаниями, наполнит ее сны прекраснейшими видениями. В указаниях говорилось, что сперва она должна уничтожить мое письмо, потом взять пакетик, который я вложил в него, проглотить содержащийся в нем порошок и лечь в кровать. Порошок тот был смертельной дозой яда, а на пакетике, как вы знаете, я написал фальшивое признание, обвиняющее Генри Клеверинга. Вложив все это в конверт, я пометил его в углу крестиком и отправил на адрес миссис Белден, как мы и договаривались.

Никогда еще я не испытывал такого томительного ожидания, как после отправки этого письма. В послании я намеренно не упомянул своего имени, но чувствовал, что вероятность выхода через него на меня очень высока. Отойди она хоть на йоту от моих указаний, и последствия могли быть катастрофическими. Если бы она развернула вложенный пакетик, не доверилась порошку, проговорилась миссис Белден или даже не сожгла письмо, все было бы потеряно. Узнать, чем закончились мои происки, я мог только из газет. Думаете, я не следил за выражением лиц? Не проглатывал телеграфные новости? Не вздрагивал при каждом стуке в дверь? А когда через несколько дней я прочитал короткую заметку в газете, из которой узнал, что мои усилия закончились смертью женщины, которой я боялся, думаете, я испытал облегчение? Но к чему говорить об этом? Через шесть часов пришел вызов от мистера Грайса… Пусть эти тюремные стены, пусть само это признание расскажут остальное. У меня не осталось ни слов, ни сил.

С нее довольно неба И терний, что в груди у ней живут, Язвя и жаля[42].

Уильям Шекспир. Гамлет

Она умна, как я могу судить; Прекрасна, коль мои глаза не лгут мне; Верна, что доказала мне сама. Такой же умной, верной и прекрасной Любовь моя к ней вечно в сердце будет![43]

Уильям Шекспир. Венецианский купец

– О мисс Элеонора! – воскликнул я, направляясь к ней. – Вы готовы услышать хорошие новости? Новости, которые окрасят эти бледные щеки, вернут огонь в эти глаза и снова сделают вашу жизнь приятной и полной надежд? Скажите!

Я остановился рядом с ней, видя, что она готова лишиться чувств.

– Не знаю, – пролепетала она. – Боюсь, что ваше понимание хороших новостей отличается от моего. Для меня не может быть хороших новостей, но…

– Что? – спросил я, беря ее за руку с улыбкой, которая должна была ободрить, потому что это была улыбка безграничного счастья. – Говорите, не бойтесь.

Но она боялась. Жуткая ноша тяготила мисс Элеонору так долго, что стала частью ее жизни. Как ей было понять, что основывалась она на ошибке, что у нее нет причин бояться прошлого, настоящего или будущего?

Но когда она узнала правду, когда я, собрав весь свой пыл и весь такт, на какие был способен, поведал, что ее подозрения безосновательны, что Трумен Харвелл, а не мисс Мэри, повинен в тех обстоятельствах, которые заставили ее возложить вину за смерть дяди на сестру, первыми ее словами была мольба отвести ее к той, к кому она была так несправедлива.

– Отведите меня к ней! О, отведите меня к ней! Я не смогу ни думать, ни дышать, пока не умолю ее на коленях простить меня. О эти обвинения! Эти несправедливые обвинения!

Видя, в каком мисс Элеонора состоянии, я решил, что будет лучше исполнить ее желание. Поэтому, взяв экипаж, я отвез ее к дому сестры.

– Мэри выгонит меня! Она даже не посмотрит на меня и будет права! – стенала мисс Элеонора, пока мы ехали по улице. – Такое оскорбление нельзя прощать. Но, Господь свидетель, мои подозрения были обоснованы. Если бы вы знали…

– Я знаю, – перебил ее я. – Мисс Мэри понимает, что косвенные улики против нее были слишком убедительными. Она сама едва не начала сомневаться. Спрашивала, как она может быть невиновна при таких доказательствах против нее. Но…

– Подождите! О подождите, Мэри так сказала?

– Да.

– Сегодня?

– Да.

– Мэри, наверное, изменилась.

Я не ответил – хотел, чтобы мисс Элеонора сама увидела степень этой перемены. Но когда спустя несколько минут экипаж остановился и мы вошли в дом, ставший обителью стольких страданий, я оказался не готов к изменениям в ее внешности, которые явил взору свет газового рожка в зале. Глаза светятся, щеки горят, на высоком челе ни тени – вот как быстро тает лед отчаяния в сиянии надежды!

Томас, впустивший нас, улыбнулся приветливо, но печально, и сообщил:

– Мисс Ливенворт в гостиной.

Я кивнул и, видя, что мисс Элеонора из-за волнения приросла к месту, спросил, пройдет ли она сразу или сперва соберется с духом.

– Пойду сразу. Я не могу ждать, – ответила она и, освободив свою руку от моей, прошла через зал и взялась за полог на двери в гостиную, как вдруг тот откинулся, и из-за него шагнула мисс Мэри.