— Мне попадались очень убедительные бандюги, они умели плакать, падать в эпилептическом припадке, сходить с ума, что угодно. При этом могли мать родную загрызть ради воли.

— Под мою ответственность! — напирал Токарев.

— Вся ответственность сейчас на мне, — весомо напомнил Мещанов. — Согласно приказу, как на руководителе сводной следственной бригады. Это понятно?

— То есть — нет?

— Именно. Категорически!

— Как тогда прикажете его колоть? Или не будем? — Токарев вышел из себя.

— Думайте. Работайте. За это вам государство деньги платит. За эффективность, за безопасность граждан. Ваша задача раскрыть преступление, проявить смекалку и так далее. Вот такая позиция руководства. Ладно, Иван Иванович, — он красноречиво посмотрел на Шарова. — Меня ждут дела. Уверен, вы все решите и дадите результат.

— Понял? — кивнул на дверь Шаров, когда Мещанов вышел.

— Третий лишний?

— Вот именно. Если что, он запрещал при двух свидетелях. «Категорически». Учись. Если провалимся — он ни при чем, если выгорит — он руководил, добился результата.

— Да уж.

— Ладно, по-другому никогда не будет. Система. Не о чем говорить. Ты уверен, что можно дать Баженову такое свидание?

— Уверен.

— Хорошо. Тогда поступим так. Никому ничего не говоришь, готовишь мне свои предложения. Детально — кто где стоит, как сидит, куда заходит, откуда выходит, во сколько и так далее. Со схемой. Прорабатываешь критические ситуации, пути их предотвращения, недопущения и меры, если что-то все-таки пойдет не так. Николай Иванович, проработай, продумай лично все, разбери по молекулам каждую возможную ситуацию. Никого не привлекай. Когда будешь готов?

— Завтра к утру.

— Годится. Надо ускориться, пока он не передумал. Завтра утром обсудим и решим. В принципе, я не против. Обязательно проинструктируй бойцов, чтоб четко понимали свои действия и ответственность.

— Я думаю, вам, Иван Иванович, тоже не мешало бы в мэрию потом поехать или в прокуратуру. От греха.

— Разберемся. Не забудь дать команду привести нашего убивца в божеский вид, на него смотреть страшно. Как бы любящая супруга жалобы не стала строчить.

— Сделаем. Только он сопротивление оказывал при задержании. Активное. Все задокументировано, если что. Есть объяснения сотрудников, акт.

— Все равно обрати внимание.

* * *

Жизнь несправедлива настолько же, насколько несовершенен человек. Сознанию среднего обывателя недоступно понимание сложного хитросплетения вселенских процессов, недоступна объективность, когда дело касается конкретно его самого. Нежданные радости человек воспринимает с пониманием закономерности произошедшего, внезапные беды возмущают его своей несправедливостью. Общее представление о хорошем и плохом привело к возникновению религий, межгалактических теорий, философских концепций, социальных моделей, и работа продолжается до сих пор. Однако все потуги слабого ума людей ничего, по сути, не могут объяснить исчерпывающе и тем более изменить. Продолжаются войны, убийства, насилия, творимые людьми, которые дополняются эпидемиями, стихийными бедствиями и прочими катастрофами природного и техногенного происхождения. Несчастным людям, попавшим в эпицентр беды, трудно объяснить, что, если есть свет, должна быть и тень, добро теряет аутентичность без зла, а беда — расплата за грехи, которые им самим необходимо у себя отыскать. Единственное, что можно сделать для попавшего в беду человека, — помочь сохранить жизнь, восстановить имущество или здоровье, а не объяснять превратности его судьбы.

Мудрый человек воспринимает все, что происходит, как закономерное, присущее жизни, старается поступать правильно, исходя из собственных представлений и объективных установок общества, избегать неоправданных рисков и не роптать, когда происходит несчастье. Все сложно и просто, как в жизни. Мудрому человеку присущи сострадание и способность прощать других, и при этом он остается требовательным к себе.

«Наверное, русским сострадание и способность прощать свойственны в большей степени, чем другим народам, — размышлял Токарев. — На Западе вызывало недоумение, когда сердобольные женщины передавали хлеб в колонну пленных фашистов, которую вели через Москву в сорок четвертом. Издавна в России, среди простого народа, было принято подкармливать заключенных и каторжных, без разбора — убийца, вор, насильник… Вообще, мы не умеем долго ненавидеть, зато умеем прощать. В этом и есть самый центр философии справедливости: будь великодушен, милосерден и терпелив, — он внимательно смотрел на слегка загримированного Баженова. — Этот зверь застрелил моего друга, оставил вдову с детьми, убивал беспомощных стариков ради их квартир, а мне его все равно жаль. Почему-то еще и стыдно, словно я чем-то виноват в его преступлениях. Ненавижу себя за это!»

Веселая Лиза сидела на коленях отца, жена — напротив. В последний момент Баженов упросил Токарева снять наручники и бережно большой ладонью гладил девочку по светлым, непослушным волосам. Ребенок вертелся, норовил слезть и убежать.

— Что ты, милая? — ласково спрашивал убийца. — Надоело? Ну, сейчас уже пойдете с мамой на улицу. Потерпи.

— Папа говорит! — звонко подтвердила непоседа.

— Ты все узнаешь в свое время, — тяжело говорил он жене. — Будет суд, будет приговор. Я не жду снисхождения, но, думаю, все в конце концов разъяснится. Прости меня, Валюша.

Валентина сквозь слезы косилась на двух могучих омоновцев, сидевших по обе стороны от задержанного. Их лица выражали крайнее напряжение, кисти правых рук скрывались под гражданскими куртками. Она понимала, что там оружие, которое ребята, если придется, применят незамедлительно. Токарев стоял чуть в стороне, наблюдая за обстановкой в целом.

Баженов тоже поглядывал на следователя, его руки беспорядочно сновали по одежде дочери, он непрерывно подтягивал какие-то ленточки, расправлял бантики, разглаживал складочки. Словно готовил платьице на продажу.

— Ради бога, не спрашивай меня сейчас ни о чем, подожди. Знай главное: все, что делал, что совершил, я делал ради тебя и Лизоньки. Я мечтал сделать вашу жизнь счастливой, я хотел лучшего. Многое от меня скрывали, и я не знал деталей, не вникал. Оказалось, что-то делалось противозаконно, пострадали люди. Но будь уверена, я ни при чем.

Валентина сдавленно плакала, заплакала и Лиза, слезы катились по щекам Баженова.

— Тебя били? — догадалась жена.

— Не обращай внимания. Это сейчас неважно. Самое главное, не теряй надежды, держись. Обязательно, слышишь? Обязательно обратись к моему отцу, он вам поможет. И передай родителям, что я никого не хочу видеть, не надо приезжать на суд. Валечка, любимая моя, прости меня за все. Я попал в ужасную переделку, мне здорово не повезло, но ты и Лизонька не должны пострадать. Поверь мне, все у нас будет хорошо.

Ребенок сорвался с колен отца и прилип к подолу матери. Девочка устала. Омоновцы выдохнули с облегчением. Токарев следил за Баженовым, за его длинным, полным горя, взглядом. Взглядом, какой, наверное, бывает у человека, летящего спиной в пропасть и наблюдающего удаляющееся небо, с облаками и солнцем, и ожидающего каждую секунду смертельного столкновения с камнями. И в то же время то, что он говорил жене, совсем не было похоже на его вчерашние откровения. Хочет успокоить жену, наверное.