— Да, Валюша. Да, — прошипел он. — Нет, все нормально, просто соскучился.

Токарев не слышал вопросов Вали, только отдельные громкие слова удавалось разобрать.

— Не знаю, — сквозь силу шептал преступник, проталкивая в горле ком. — Пока ничего не могу сказать. Проснулась? Требует? Ну, дай.

Искаженный динамиком телефона, из трубки донесся писк:

— Папа! Папа пришел! — потом какая-то тарабарщина, имитирующая разговор. Потом снова: — Папа пришел! Где папа? А, мама?

Токарев отнял руку с телефоном, сказал:

— Всё, Валя, больше не могу позволить. Позвоню. Как только что-то станет ясно, позвоню или зайду. До свидания.

Он молча смотрел на содрогающегося в рыданиях убийцу, который спрятал лицо в ладонях, низко наклонившись к столу. Когда звуки ослабли, сказал:

— А ты говоришь, без разницы, что десять лет, что пожизненное.

— Я этого не говорил, — Баженов поднял голову. Подсохшая было кровь размочилась слезами и размазалась по лицу. Теперь он напоминал персонажа из фильмов ужасов.

— Не говорил, но я так понял.

Баженов выпрямился, утер лицо, отдышался. С недоумением посмотрел на вымазанные кровью руки и машинально вытер их одну о другую.

— Я все расскажу, — задумчиво, но твердо произнес он. — При одном условии.

— Что?

— Свидание с семьей. С женой и Лизой. Час.

— Исключено!

— Почему?

Токарев равнодушно, презрительно глядел на убийцу.

— Мне это не нужно. Зачем брать ответственность? Расскажешь ты все, не расскажешь… В звании меня не повысят, орден не дадут, а премию я себе сам заработаю. Это начальству нужны раскрытия, их замминистра контролирует и награждает, а я свою работу сделал. Зачем ты мне, Паша? Все равно ведь обманешь.

— Не обману, могу поклясться, чем хотите, хоть здоровьем дочери.

— Ага, знаем мы вас, душегубов. Будь моя воля, я тебя пристрелил бы прямо тут из табельного оружия. В сердце, как ты Солнцева. Стало бы легче. Знаешь, если ты дашь показания по всем вопросам, тогда могу замолвить словечко о свидании, а так — извини.

Сбитый с толку, Баженов бессмысленно вытаращился на следователя, пытаясь разглядеть усмешку, розыгрыш, но Николай Иванович спокойно взял свой портфель и начал копаться внутри.

— Я знаю, что я уже мертвец. После той перестрелки на Московском все стало ясно, — он замолчал, как бы вспоминая что-то, потом снова заговорил: — Скорее всего, мне и до конца следствия не дожить, а если и доживу, то из тюрьмы мне по-любому не выйти. Сидеть в красной зоне за убийство милиционера — без вариантов, — Баженов сглотнул, пережидая накативший страх от воображаемой расправы. — Нет. Для меня все кончено. И чем быстрее, тем лучше, — его голос твердел, принятие неизбежного придавало силы. — Вы видели мою Лизу?

— Видел. Смешная такая, все время норовит упасть.

— Точно, — тепло улыбнулся Баженов, обнажив белые, вымазанные кровью зубы. — Только успевай ее ловить.

Он снова замолчал, осознав, что это «успевай» к нему больше не относится.

— Она, знаете, кусочек меня, лучшая моя маленькая частичка. Забавный, нелепый ангелочек. Мне бы ее вот только увидеть последний раз, чтобы запомнить, обнять и поцеловать. Ничего так сильно не хочу. Вы же видели ее — это солнышко, удивительный светлячок. Меня не будет, а она останется, будет продолжаться. Увидит счастье, радость. Вы не понимаете, что такое последний раз. Это когда то, что сейчас случится, то без чего ты жить не сможешь, больше никогда не повторится, и ты это заранее знаешь. Я не увижу, как она будет подрастать, как пойдет в первый класс с огромными бантами, — он, сощурившись, словно заглянул в будущее. — Школа, осеннее прохладное солнце, линейка с директором. Спустя десять лет, такая серьезная, закончит школу и поступит в институт, — он снова заулыбался. — Потом она выйдет замуж, родит ребеночка. Ничего этого я не узнаю. Мне придется пропасть из своей и из ее жизни, раствориться в ее бессвязных детских воспоминаниях. Я уже решил: никаких свиданий в колонии. Незачем ей мараться. Пусть Валя выйдет замуж, пусть забудет обо мне. И Лиза пусть забудет, незачем помнить такого отца. Папа умер от болезни в молодом возрасте. Но чтобы уйти, я должен увидеть их. Без этого никак нельзя! Поймите вы, невозможно без этого! Прикоснуться, поцеловать, запомнить, чтобы унести с собой что-то прекрасное. Подыхать хочется с воспоминанием о прекрасном. Есть же в вас хоть капля сострадания? Пусть даже к пропащему, никчемному человеку! К ничтожному, испоганившему свою жизнь! Господь не забудет вашей доброты! — он задрожал в рыданиях, Токарев почувствовал одновременно жалость и брезгливость к унижающемуся большому человеку. — Николай Иванович, организуйте мне свидание. Вы же знаете, с ними тут ничего не может случиться.

— Допускаю.

— Сделаете? — преодолевая всхлипывания, просил преступник.

— Нет.

— Почему?! — закричал Баженов.

— Нельзя, не положено. Порядок такой.

— Тогда больше я не скажу ни слова. Будет свидание — будут показания. Нет — значит нет. Это последнее слово. Отправляйте меня в камеру.

Несчастный откинулся на спинку стула, демонстративно крепко сжал челюсти и устремил на Токарева спокойный, твердый взгляд.

— Я доложу руководству, — Токарев щелкнул замками портфеля и крикнул: — Миша, отведи его в камеру!

— Вы меня удивляете, Николай Иванович, — увещевал Токарева Мещанов. — Как в первый раз. Не мне вам объяснять, на что готовы бандиты, чтобы уйти от ответственности.

Оперативное совещание в составе Токарева, Шарова и Мещанова собралось в кабинете Шарова.

— Он их просто возьмет в заложники, и мы ничего не сможем сделать, — добавил Шаров. — Под два метра ростом, весит килограммов сто тридцать. Молодой, дерзкий. Судя по тому, что я знаю, — он далеко не дурак, осторожный и коварный. Машина. В его руках маленькая девочка — как елочная игрушка. Я не знаю. Учитывая ситуацию, нам невозможно будет предотвратить попытку захвата заложников. Ну а если придется стрелять, то и думать не хочется.

— Николай Иванович, — напирал Мещанов. — В случае инцидента нам придется докладывать наверх. То есть, считай, снять погоны и в лучшем случае — на вольные хлеба, а в худшем — под суд за халатность. Последствия ясны?

— Вполне. Погоны — это лучше, чем когда их нет, — кивнул Токарев.

— И тем не менее ты настаиваешь, — констатировал Шаров.

— Настойчиво предлагаю. Потому что знаю: он их в заложники брать не будет. Я с ним говорил, я видел. Поймите вы, было нелегко вывести его на откровенность, но он раскрылся. Он страшно любит свою дочь.

— Как страшно? — усмехнулся Мещанов.

— Чудовищно! — огрызнулся Николай Иванович. — Ему надо только увидеть их, потом он будет давать показания. Я уверен.