Эльга подняла глаза. Вошел Асмунд – здоровенный, суровый на вид, с немытыми седеющими волосами и свалявшимися косичками в давно не чесанной бороде.

Ну вот. За этим разговором ей не донесли, что большая дружина прибыла.

– Цела будь! – приветствовал брат-воевода сестру-княгиню и сразу перешел к делу: – Мне Свенельдич рассказал. Мы собрались. Ты идешь?

– Я иду. – Эльга встала.

* * *

«А ты помнишь, архонтисса, каковы смертные грехи, что человека от Бога отдаляют и благодати лишают?» – когда-то давно спрашивал ее Полиевкт, когда они прогуливались по галерее патриаршей схолео при Святой Софии.

«Помню», – отвечала она.

«А первый какой?»

«Гордыня».

«А почему?»

Патриарх тогда не дал ей ответа, желая, чтобы архонтисса Росии подумала сама. И она давно уже поняла почему. Чтобы верить в Бога и повиноваться Богу, надо отказать своему уму в праве решать, что хорошо, а что дурно. Надо верить слову Божьему и исполнять заветы. Тогда спасен будешь. А пока ты думаешь, пытаешься умом проверить, хорошо ли заповеданное Богом, подходит к твоей жизни или не подходит, – ты не следуешь за ним.

В Константинополе ей рассказывали, что уже лет двадцать на другом берегу Босфора, в городе Халкедоне, спасается на столпе некий отшельник, по имени Лука Столпник. Возложил на себя обет молчания, а чтобы не нарушить невзначай, держит во рту камень. Здесь, в Киеве, Эльге иной раз казалось, что только так и можно спасаться – стоя на столпе и держа во рту камень. Не имея никакой связи с землей и людьми, на ней живущими. А когда приходится делать выбор между своей праведностью и миром в Киеве – тут хоть залезь на тот столп, где царь Устиян медный стоит, – не поможет.

Истинно верные полагаются только на Бога. Те, у которых душа перед Богом – будто капля росы перед солнцем, что отражает всю мощь его света, хотя не может вместить и малой частицы его. Но Эльге ее душа представлялась глубокой темной водой, куда пока лишь изредка падает светлый луч понимания Бога, ощущения близости Бога – то, что зовут благодатью.

Ах, если бы она могла думать о себе так, как о ней думали другие!

* * *

Цветущей греческой весной русы снарядили свои корабли. Накануне вечером в триклинии устроили пир для вестиаритов и этериев из стратонеса, и до полуночи весь палатион полнился криком на невообразимой смеси славянского, северного и греческого языков. За год многие из Саввиных «львов» сдружились с отроками Эльги, и перед отъездом случилось несколько разменов: кто-то из ее дружины перешел в среднюю этерию, кто-то простился с ней, желая перебраться на Русь. Мистина как-то полдня торговался с Саввой по поводу этого размена, но охотно шел на уступки, очень довольный, что он и княгиня уезжают, а любезный седоусый этериарх остается.

Савве русы на прощание поднесли меч, привезенный для подарков и приберегаемый на самый важный случай. Прекрасный рейнский клинок, серебряный с позолотой набор, отлитый с хитрыми северными узорами; рукоять резной кости, тоже с серебряным навершием и кольцом посередине. Никакой князь не постыдился бы показаться с таким мечом.

– Мы решили преподнести тебе этот наш дар сейчас, при отъезде, – говорил ему Мистина, – а не в начале, чтобы ты знал: мы делаем это в знак нашей дружбы и уважения, когда нам уже ничего от тебя не нужно. Мы привезли его, еще не зная, где найдем такого друга, который будет его достоин, и поверь мне: вот я сам очень рад вручить его тебе, а не кому из этих… боевых «ангелов».

Сейчас он уже не беспокоился о том, что сам Савва – не из «ангелов». Этериарх принял дар, улыбаясь в седые усы, они обнялись под радостные крики дружины. Эльга тоже улыбалась, облегченно вздохнув. Чуть ли не весь год она боялась, что эти двое в конце концов подерутся, будто Георгий и змей за царскую дочь.

Если бы не необходимость поспать перед дорогой через Босфор – по проливу до Греческого моря предстояло идти целый день, – они гудели бы всю ночь. Но вот настало утро. Дружина выступила из палатиона Маманта и по мощеной дороге двинулась к гавани на Суде. Опять махали им смуглые земледельцы и жители предградья, а позади и впереди шествовали вестиариты в золоченых шлемах. В толпе служанок прибавилось пять младенцев и восемь греческих жен, приобретенных отроками за этот год.

Когда лодья уже ждала и женщины толпились у сходней, Савва Торгер подошел к Эльге и снял шлем.

– Позволь мне проститься с тобой, как другу, – сказал он, почтительно кланяясь. – Этот год я запомню наравне с теми, когда Бог посылал мне наилучшие наши победы. Я живу на свете шестой десяток, едва ли мне осталось очень долго, и поэтому смело могу обещать, что запомню тебя до конца моих дней! – Он улыбнулся, и, как всегда, Эльга не поняла, шутит он или нет. – Ум твой по силе и ясности подобен уму мудрейших мужчин, но заключен в тело прекрасной женщины и одарен добрым сердцем. Беседы с тобой доставляли мне величайшую отраду, как в иной раз минуты молитвы. Я даже думаю: уж не знак ли это? Может быть, ты окажешься прославлена Господом так, как мы сейчас и предвидеть не можем? Но как бы то ни было, я счастлив знать, что ты на пути к спасению. Едва ли нам с тобой приведется увидеться вновь в земной жизни. Но разве это важно? Может, мы не увидимся и в жизни будущей, но я буду знать: исполняя заповеди, мы оба войдем в Царствие Небесное. Ты будешь спасена Господом, и это радует меня не менее, чем если бы…

Мистина стоял у него за спиной, и Савва его не видел. Но, вероятно, чувствовал тяжелый взгляд старшего посла.

Эльга тогда подала ему руку, и он сжал ее обеими руками, а его светлые глаза на загорелом морщинистом лице сияли, как диаманты.

Нет. Никакому мужчине не суждено больше разделить ее судьбу. Но мысль, что этот человек где-то там за Греческим морем молится о ней, приносила Эльге облегчение. На молитвы Саввы она полагалась куда больше, чем на собственные.

* * *

Во время жертвенного пира Эльга сидела на своем беломраморном престоле, по бокам ее разместились Асмунд, Мистина, Улеб, Прияна с княжичем на руках. Горяна, Предслава, Ута, ее дочь и другие крестившиеся не пришли: Эльга велела им оставаться дома. Уж если ей приходится брать на себя вину перед Христом, то иных она за собой тащить не желала, хотя Ута и порывалась прийти помочь. Как и двадцать лет назад, у нее не было иной госпожи, кроме сестры-княгини, и иной заповеди, кроме служения ей. А Эльгу мучила совесть – она изменила Богу и не знала, примет ли Он ее оправдания.

Однако ее личная жертва, похоже, оказалась не напрасной. Настрой в гриднице висел тревожный, но не безнадежный. Много вспоминали первый поход Ингвара на греков, когда сам князь после разгрома едва вернулся в Киев живым. Однако вернулся же. И сын его вернется, ибо унаследовал удачу отца и предков матери.

На следующий день, едва Асмунд проснулся – впервые за несколько месяцев в чистой сорочке, в собственной постели, возле собственной жены, – как ему доложили: свояк явился. Мистина вошел, приветливо кивнул хозяйке, своей падчерице Дивуше. Сел напротив Асмунда, положил руки на стол и глянул на него исподлобья: