Она носила под сердцем его сына, наследника… В ту ненастную штормовую осень, когда она возвращалась из гостей — от отца, басилея фракийского племени одрисов, — боспорскую триеру выбросило на камни Таврики неподалёку от Херсонеса. Спаслись немногие, но среди них её не было…

Воистину, проклятый год, вспоминал царь. Уже зимой, в полнолуние, и его постигло несчастье. Они охотились в горах на пугливых и осторожных муфлонов. Стояла ветреная, промозглая погода, копыта лошадей скользили по гололёду. Одно неверное движение — и его жеребец рухнул в глубокую расселину, прикрытую настом. Перисад упал достаточно удачно, даже не поломав рёбер, но острый, похожий на скребок, камень вонзился ему в промежность, и с той поры его семя стало пустым и безжизненным…

— Великий царь Боспора лелеет умные мысли?

Скрипучий ехидный голос бабки Камасарии заставил царя вздрогнуть.

Он вскочил, как ужаленный, и молча уставился на застывшую маску лица зловредной старухи.

— Я тебя отвлекла? — она с брезгливым высокомерием окинула взглядом Перисада, задержавшись на его изрядно помятой физиономии. — Удивительное прилежание, если учесть многие заботы, выпавшие на твою долю сегодняшней ночью.

Царь промолчал. Лёгкая печаль всё ещё туманила его мозг, и он хотел только одного — побыстрее освободиться от государственных дел, этой нестерпимо тяжкой и скучной для него повинности, и закрыться в опочивальне, где его ждало желанное уединение и отменное вино.

— Надеюсь, что причиной твоей задумчивости являются дела Боспора, — между тем продолжала Камасария Филотекна. — Ибо они давным-давно пришли в упадок. Намедни я прочитала записи начальника отчётной части. Казна почти пуста, серебро для чеканки денег на исходе, склады забиты товарами, их никто не берёт. Скифы жгут поля, требуют немыслимый форос, а наши славные вояки боятся выйти за стены Пантикапея, чтобы примерно наказать зарвавшихся номадов. Гоплиты царской хилии днюют и ночуют в харчевнях, а в их казармах дешёвые уличные гетеры устраивают настоящие вакханалии. И всё это непотребство под боком у повелителя Боспора…

Камасария всё говорила и говорила, а Перисад постепенно наливался желчью. Он так и не сел, стоял перед старухой, как провинившийся эфеб перед наставником. Царь был невысокого роста, лысоват, с достаточно заметным брюшком, но в его покатых массивных плечах всё ещё чувствовалась незаурядная сила, доставшаяся ему в наследство от дедов, воителей-фракийцев.

Наконец он не выдержал:

— Перестань! Всё, о чём ты говоришь, старшая мать, мне известно. Но, видят боги, ни я, ни кто-либо другой не в состоянии изменить неумолимый рок, предначертанный Боспору. Уповать на одну лишь силу в отношениях с номадами глупо и бессмысленно. Когда наши деды пришли сюда, в Таврике жили только разрозненные племена варваров. Мы отвоевали нашу хору почти бескровно, задобрив дарами вождей номадов. Не так ли? Теперь — иное дело. Царь Скилур — мудрый и сильный правитель. Отдадим ему должное, как ни прискорбно это сознавать. В его руках почти вся Таврика, под началом его стратегов многочисленное и хорошо вооружённое войско. И наш удел — увы! — только обороняться и возносить молитвы богам, чтобы они и вовсе не оставили нас в своих милостях.

— И это говорит царь Боспора?! — возмущённо воскликнула царица. — Сие слова труса!

— Ах, как вам всем хочется взяться за мечи… — Перисад скорбно покачал головой. — Впрочем, к обвинениям в трусости и слабоволии мне не привыкать. Об этом уже который год толкует вся наша знать и военачальники. Но у них хотя бы есть причина для злословия: кое-кому хочется заполучить царский венец, потому что у меня нет наследника. А вот тебя, старшая мать, я понять не могу. Ведь ты знаешь, что я не трус. В молодости мне приходилось драться с номадами и я никогда не показывал им завязки моего панциря. Нет, я не боюсь за себя. Всё моё «слабоволие» заключается лишь в том, что я хочу мира и спокойствия на Боспоре, как это ни трудно. Лучше плохой мир, нежели хорошая, но кровавая, бессмысленная бойня. Мне ли тебе об этом говорить?

— Нет, я никогда не соглашусь с тобой! Правитель, не умеющий и не желающий защитить себя силой оружия, обречён. Горе его подданным!

— Никто не хочет меня понять… — царь в отчаянии закрыл лицо ладонями. — Я одинок, я устал и хочу всего лишь покоя… Мой царский венец давит меня, как надгробная плита. О боги, как мне хотелось бы бросить всё и уйти в пустошь и трудиться там от зари до зари простым землепашцем.

— На иное ты и не способен, — с презрением сказала Камасария и направилась к выходу. — Но я буду молиться Великой Матери и просить её образумить тебя и наставить на путь истинный. Мне стыдно за тебя…

С этими словами она исчезла за дверью. Царь безумными глазами посмотрел ей вслед; затем неожиданно сорвал со своей головы золотой венец и в ярости швырнул его на пол. Чеканный зубчатый обруч с мелодичным звоном подпрыгнул и закатился в угол. Перисад на негнущихся ногах подошёл к столику, где стояли кратер с вином и ваза с фруктами, налил себе полный фиал и жадно выпил. Во взгляде, который он бросил в окно, откуда открывался вид на сверкающую морскую даль, сквозило отчаяние…

Подъёму, казалось, не будет конца. Сложенные из дикого камня ступени, обшорканные сандалиями многочисленных паломников до матового блеска, упирались в закатное небо. Слева высились зубчатые стены акрополя, у их подножья рос чахлый кустарник и жёсткая высокая трава. Внизу лежал лоскутный ковёр красных черепичных крыш Пантикапея, разрезанный на ровные дольки узкими улицами и переулками. Дальше, сколько могло видеть око, синело море. Огромный оранжевый диск расплавился почти до половины, и стынущее золото жадно глотало уплывающие в дальние страны суда, растекаясь по горизонту огненной рекой. Небесная лазурь смешалась с прозрачной охрой, и невидимый титан-живописец уверенной рукой расцвечивал широкими яркими мазками прибрежные скалы и степь. Воздух был неподвижен, горяч, но вечерняя прохлада уже изливалась из небесных глубин пока ещё робкими струйками на вершины просыпающихся от дневной спячки деревьев.

Савмак перевёл дух, поправил акинак, подвешенный к поясу, и едва не бегом припустил по ступеням, наконец выведшим его на неширокую площадку, вырубленную в скале. Дальше подъём был пологим, узкая тропинка змеилась между угрюмыми замшелыми глыбами, поросшими полынью, житняком и кустами тёрна.

Грот появился неожиданно: чёрная рваная дыра в скале, украшенная венками из цветов и трав и разноцветными лентами. В глубине грота мерцали огоньки светильников, заправленных оливковым маслом. Там же стояла бронзовая чеканная чаша; на её дне лежало несколько монет разного достоинства. Савмак достал кошелёк и, немного поколебавшись, бросил в чашу серебряную драхму. По преданиям, в этом гроте в древние времена жила орестиада[271], нимфа горы, милостиво позволившая ойкисту[272] Пантикапея построить здесь акрополь.