— Скажи мне, Аби, дорогой, отчего в твоём выздоровлении участвует кто угодно, но только не ты?

Молчание ещё более хлёсткое, нежели до сотворения мира.

— А Горгона и Артемида — это не одно и то же?

— Что-о-о-о? — вскинулась она, было задумавшись о своём.

— Ничего-о-о-о, там людям виднее, — он показал пальцем вверх.

— А как считают остальные? — она привычно подалась вперёд. — Натан, перестань жаться.

Да как он перестанет? когда это целых два ребра, а жёсткость у него ассоциировалась с непомерной человечностью, которая, как он помнил, вроде бы антоним его страха. Однажды он забрался в дом к меценату (у них и науки, и искусства всегда было даже слишком много) и прятался не то в каминной трубе, не то ещё в каком-то укромном месте его прихотливого интерьера. До того бродил там, и каждая следующая комната в анфиладе добивала, он сам себе причинял вред, но уже не мог остановиться. Если в начале, на семнадцатой минуте после полуночи, голова зебры из стены предстала всего-то молчавшим на ту пору ретранслятором ада, он, само собой, пролез сюда исключительно ради него, зазывать его пока добром; то рыцарский доспех в каминном зале в бельэтаже бесновался перед ним на четырёх конечностях, загонял в угол, сбивал на сторону ковровые дорожки на поворотах, на втором и третьем круге, захлёбываясь криком, он о них спотыкался. Временами он заставлял себя сосредоточиться на беге, держать дыхание, но это были даже не проблески, а скорее робкая попытка ориентации уже внутри его мира паранойи. Вот шлем вылетел на щупальце, обогнал и скалился перед лицом, тогда Н. увидел себя ослом, скакавшим за морковью на удочке. Из мелких сегментов оконных мозаик били лучи, играла музыка, то камерная, то водевиль, в зависимости от этого он ускорялся и замедлялся, свято убеждённый, что галлюцинация не может быть связана с ним самим. Погоня шла уже вторые сутки, он читал на забрале признаки усталости, но и кроме того мысли о привлечении к уловлению его новых сущностей дома.

Вдруг он вспомнил об анонимке, переданной кузеном в строжайшей тайне, так вот что не давало покоя с утра, и вчера тоже, и… чёрт, когда же он её получил? Тевтонский орден отправил за Вуковаром (не ясно каким, но с его везением тут и гадать нечего) своих агентов, консультирующихся по его вопросу с агентством Пинкертона, а ведь они, это уже известно точно, используют в своих операциях животных и птиц, в то время как в теперешнем здании имеется второй свет! Вот так их изолировали от мира, а не мир от них. На его перекрёстках, кажется, висели куклы, а корчились за тех они, пациенты Соломона Иессеева. Уменьшение задержки между мыслями уже фиксировалось, определённые тенденции тоже, а вот падения продуктивности как-то не случалось, казалось бы, идеально, нет, впрямь, эталонно. Возможно, всё это единая грёзоподобная дезориентировка, жизнь одна, а всё равно кому-то предначертано угодить в её подобие, пусть и составленное куда ловчее, с куда большим обоснованием всех шагов, не только по коридору, а вообще, шагов, инъекций, направленного изменения, но не для того, чтобы длить или хотя бы получать инверсию.

Вылет прямой, такой короткой, ровно от контейнера до контейнера. Грузы сохли внутри и оседали, однообразные и примитивные. Для контрагентов, обслуживаемых контрконтрагентами, был неприемлем сборный вид. Ограниченная вершина, и там мерцает соль, до конца её никогда не срыть. Отсюда, где уже всё заставлено, не подняться так высоко, возможность упущена. Синтаксический компонент, поэзия, жизнь перемешанных друг с другом греков и римлян, тысячи доверившихся подземелью судеб, связанных с ним надежд. Частью они раскинулись и под городом, этот тащимый левиафанами невод коридоров под злонамеренными и обыкновенными солькурянами.

Горожане же пожили-пожили и привыкли. Первые заработки, соляные разводы на одежде, под ногтями щиплет, на поверхности теперь только треть времени. На свой лад они дичали, ну а здесь преображались, а потом раз и появились господа отнюдь не добронравные, мрачные, мрак ищущие снаружи себя, разумеется, с особыми византийскими кодексами, как ходить по соли и приветствовать. П. шапочно знался с хозяином трактира, в которой был спрятан один из входов. Он пропустил их, сопровождая дулом казнозарядной винтовки из-за стойки. По тёмным проспектам ходили мрачноватые женщины, подзывали прохожих, жеманно обнажая фиксы и отбелённые мелом улыбки, произнося заученные слова. Они протискивались между конторами стивидоров, глаза рыскали по беспросветным нишам, неспокойные, чуждые тут всему, причастившиеся только поверхности, первых двух ступеней лестницы. Впереди словно погружалась в саму себя центральная стация катакомб. В соответствии с договорённостью раб занял точный координат относительно входа в известное всем питейное заведение.

Урочные лета здесь были как бы не продлены и не урезаны, но продлён, а потом урезан сам принцип податной реформы. Возможно, они и не слыхали о шорохе на сей счёт повыше свода, слухи не донесли, ведь тут ничего интересного, не о чем говорить. Такая поправка, не существовало земли, к которой по смыслу когда-то давно существовала привязка, но имелась соль. На все разряды владельческого крестьянства не вышло бы это распространить, потому начали с найма, по ходу уже вводя бессрочность и перебежки от хозяина к хозяину. Такими скачками внутреннего самосознания эти квазикрепостные скоро могли перейти в подобие каких-нибудь однодворцев, они уже дерзили, зная об «усыпальницах» гораздо больше прочих и почти зная правду.

Злодей в кожаном фартуке на голое тело и полосатых брюках принимал их в обитой деревом комнате, оборудованной ещё двумя входами на случай не абсолютной искренности.

— Зовут его Ятреба Иуды. Известен мне мало, если бы ты, Принцип, так не торопился теперь со вскармливанием, я бы не стал его рекомендовать, а если б и стал, то через подставных. Говорю об этом голосом, чтоб потом на меня не сходилось, ежели что.

— Да, да.

— Позови его.

Когда они уже приготовились начать подъём, прицепился местный принц, держа под фалдой жёлтого сюртука с искрой некий продолговатый предмет. Такие дебюты он отлично знал, но теперь их было трое и у него револьвер, а также настороженность и очень твёрдое, как никогда в жизни, полагание собственной избранности, что он сам взрастил, додумавшись приготовить и исполнить именно такое дело, с отводом крови в дренажные канавы, древние русла, более, чем он сам, метафизические, метаглубокие, и последние их сажени копает не он, поэтому не знает, чем те кончаются.

— На гвоздь, что ли, прибил? — недоверчиво, дёргая за рог.

Горло жирафа потерял равновесие, схватившись ему за плечо.

— Да, да, наёбывай себя дальше, — отстранившись, усмехнулся тот.

Раскрыл тетрадь, что-то написав,