Важнейшее слово тут, вероятно, pianissimo, поскольку Вульф вместе с многими своими современниками считала, что Первая мировая война порождена материализмом и агрессивностью цивилизации, которой правят мужчины. Она мечтала о такой цивилизации, где больше близости, о более духовном мире, а это предполагало также переход от мужских ценностей к женским, таким как уход, забота, семейная жизнь. Вебер указал на параллели между кальвинизмом и капитализмом, такие как идея «призвания» и «миссии», которые вышли за стены монастырей и превратились в классическую викторианскую идею работы как долга, что стало секулярной формой аскетики. Он считал, что при этом утратились ощущение присутствия, авторитет и тот дух священных реликвий и «посредническая функция» священника. Мысли Вульф отчасти этому созвучны: она считала, что современная художественная проза должна вернуться к жанру «видения» после того, как в литературе XIX века начал доминировать факт (что, разумеется, также было проявлением секуляризации). Это было особенно важно для Вульф по той причине, что она интуитивно соглашалась с Вебером и видела, что наука XIX и начала ХХ века, при всех ее достижениях, не приближала людей к «наивысшему смыслу».

Вульф верила в то, что литература отчасти взяла на себя функции религии, поскольку обе они оказались на периферии общественной жизни и в обеих священник или писатель должен был говорить правду, иногда неприятную для слушателей, и отстаивать «духовные» ценности, вступая в борьбу с преобладающим «материализмом».[481] Она полагала, что особо важную роль в этом должны играть женщины. И здесь уместно вспомнить о том, что, кроме «метафизических» идей полноты жизни и спасения, о которых мы говорим в данной книге, было и нечто другое: в ХХ веке многие – женщины, гомосексуалы, расовые меньшинства – пережили куда более конкретную трансформацию с точки зрения полноты жизни, поскольку их материальные и психологические условия существования улучшились. Вульф также чувствовала эти изменения в самой своей жизни.

Как уже отмечалось, и Вебер, и Вульф полагали, что современный мир похож на языческий мир до прихода христианства, где было много богов, отражавших разные ценности, которые часто соревновались одна с другой и которые нелегко было примирить друг с другом. Кроме того, тот и другая видели, что в такой системе у человека всегда появляется возможность (или опасное искушение) следовать лишь своим собственным интересам, исключая почти все прочее: это может быть реализацией себя на личном уровне, но она мало чего дает другим людям. Это индивидуальная, изолированная – и, возможно, одинокая – форма стремления к полноте жизни.

Кроме того, Вебер и Вульф сходятся в отношении к науке. Вебер считал, что никакие научные достижения не дают человеку «ощущения наивысшего смысла». Многие герои Вульф (скажем, в романах «Волны» или «На маяк») постоянно ищут ответа на вопрос о смысле существования, но по большей части ничего не находят. В то же время книги Вульф заполнены теми вещами, которые Лили Бриско, художница из романа «На маяк», называет «повседневными чудесами, спичками, неожиданно вспыхнувшими в темноте»; эти герои, как и сама Вирджиния Вульф, стремились «сделать такие моменты чем-то постоянным» – такая установка, как она думала, содержала в себе целый манифест, «своего рода откровение». «Ответ на вопрос о смысле мы найдем не в великих событиях, охватывающих собой все, но в маленьких ежедневных чудесах».[482]

Эти интересы как отправная точка вместе с Вебером как фоном постепенно заставили Вульф сосредоточить внимание на двух аспектах опыта, которые были для нее чрезвычайно важными и которые стали для нее, как мы могли бы сказать, заменой религии. Это, во-первых, близость и, во-вторых, «моменты бытия». Она считала величайшей философской, эмоциональной, интеллектуальной проблемой своего или любого другого времени то, как один ум может познать другой, как становится возможным понимание мыслей и ценностей другого человека. «Для Вульф, – говорит Периклз Льюис, – единение с богом или Христом было невозможным, но она стремилась к единению с другими Я». Она, например, задавала себе вопрос, как мы вообще можем узнать, как ум другого человека воспринимает бога.

Это подводит нас к одному эпизоду «Ненаписанного романа» (1920), где Вульф оказывается в поезде, а напротив нее сидит «бедная женщина-неудачница». Писательница дает женщине выдуманное – и отчасти вульгарное – имя Минни Марш и представляет себе ее жизнь, жизнь несчастной бездетной старой девы. Затем она пытается понять, какому богу молится эта женщина: «Кто он – бог Минни Марш, бог истборнских задворков, бог трех часов пополудни?» Она может лишь себе представить старого прародителя в черном сюртуке, пугающую пародию на Иегову, того, кто напоминает «предводителя буров» – старой деве вроде Минни, несомненно, нужен «бог с бакенбардами». Суть же дела заключается в том, что понять это абсолютно невозможно, и когда так называемая «Минни» пребывает в Истборн, где ее встречает сын, все фантастические построения Вульф с шумом рушатся.

Однако не поддается разрушению одна важная вещь. Вульф хочет сказать: если один человек не начнет воображать себе бога другого человека или его внутреннюю жизнь, как можно будет делиться чем-либо вообще с другими? Разве идея, что все христиане, скажем, верят в одного бога, не выдумка, не иллюзия?

Что же касается второго крайне важного для нее аспекта опыта, то, разумеется, не все виды близости одинаковы. Одни люди гордятся, другие склонны размышлять, третьи презирают друг друга, и это делает близость слишком сложной или просто невозможной. Но в современном мире, полагала Вульф, подлинно духовный опыт можно найти только в ярких моментах видений, или экстаза, и особая задача искусства такие моменты выискивать, сохранять и передавать. Она противопоставляет такие «моменты бытия» – «моментам небытия». «Моменты небытия», как уже говорилось, человек проводит «в чем-то вроде ваты, не поддающейся описанию». В ее случае все такие моменты связаны с детством – это, например, внезапно появившееся желание не драться с братом или представление о яблоне, которое каким-то образом связалось с самоубийством друга семьи.

Эти моменты вызывают шок или даже похожи на удар и обычно содержат «откровение того или иного рода».[483] Это похоже на то, что Джеймс Джойс называл «богоявлениями». И она сказала нечто похожее на то, что Рильке говорил об именовании: «Здесь я прикасаюсь к тому, что могла бы назвать философией; по меньшей мере, это моя устойчивая идея, что за этим ватным коконом скрыт порядок, что мы – я имею в виду всех людей – связаны с ним… это знак чего-то реального, стоящего за видимостями; а я делаю его реальным, облекая в слова».

Кроме того, подобно Рильке, Вульф считала себя скорее получателем наблюдений, а не богоподобным существом, которое навязывает свой порядок своим повествованиям и героям. Она особенно чутко, как ей казалось, приглядывалась к моментам бытия, моментам экстаза, в которых «стирались границы, которые обычно отделяют одно Я от другого».