У Лоренса было два главных критерия «проживания жизни»: во-первых, «потребность единения с другим в то напряженных, то расслабленных отношениях любви»; во-вторых, потребность в «страстной цели», которая отделена от эротического союза и его перипетий, стремление сделать «нечто новое и лучшее в мире». Страстная цель будет действенной только при постоянстве, а постоянство неизбежно превращает ее в “фиксированный идеал”». В то же время он твердо верил в то, что у каждого человека есть одна-единственная цель – прийти к «полноте бытия», где, думал он, «фактор Другого», который переживается в «эротическом горниле», может сплавиться – хотя бы на краткий (священный) миг – с «близким осуществлением». Предметом такого переживания, как полагал Лоренс, было именно то, что Фрейд называл «океаническим чувством» – в каком-то месте Лоренс говорит об «Океаническом Боге». В «Пернатом змее» Кейт, когда она решила потанцевать с одним из служителей бога Кетцалькоатля, видя в примитивном источник духовного обновления и для Европы, и для себя самой, она впадает в состояние, подобное трансу, которое автор называет вторым сознанием, и «застает себя в медленно разворачивающемся океане рождающейся жизни».[497]

Лоренс считал, что нам надо стремиться к «биологическому теплу», в частности к теплой биологической жизни в семье; быть хорошим родителем – один из способов сохранять «в человеческом существе [родителе и ребенке] на всю жизнь свежесть и живость, подлинную личность». «Чувство Другого», которое мы обретаем в горниле эротического, следует распространить на наши отношения с нашими детьми, не в таком же эротическом смысле, но в смысле «теплого Другого». Любовь и чувство Другого были для Лоренса богами-двойниками: вот что нам нужно, если мы хотим жить образцовой жизнью, всегда помня, что это проявляется в «очагах компромиссов» и что стремление обладать (любимым Другим) противостоит потребности быть свободным (от Другого). (Когда он отправился в Мексику, то нашел, что «радикальная инаковость» местных людей ему «глубоко враждебна».)[498]

И всегда для Лоренса средства были важнее, чем цели; важны наши действия – экстатические, эротические действия, что перекликается с «Рождением трагедии» Ницше. Страсть для Лоренса священна: «Потоки жестокости несут в себе больше жизни, чем приглушенные тона толерантности». (Оуэн, американец, отправившийся в начале «Пернатого змея» с Кейт в Мексику, который не хочет преждевременно уйти с боя быков, потому что, говорит он: «Жить означает что-то видеть… присутствовать на зрелище», – подлежит осуждению со стороны Лоренса, потому что обладает «современным скрытым заболеванием под названием толерантность».) Самое важное в жизни, в итоге, – встреча с нашим инстинктом, и крайне важно, как мы себя ведем при такой встрече. Бог умер, нам надо учиться любить себя в «столкновении» с нашими инстинктами, а это значит, что ключевое значение в жизни человека имеют воля или желание – не разум.[499]

В не меньшей мере, чем Вульф или Джойс, Лоренс шел на риск в своих произведениях – что касалось и их стиля, и выбранных предметов. Но он, как и они, стремился к более широкой и более теплой жизни, хорошей жизни со своими близкими. Близость и точность в деталях здесь самые важные ингредиенты.

В конце 1932 года британский философ Алфред Джулс Айер прибыл со своей новой женой Рини в Вену. Здесь он должен был работать под руководством Морица Шлика, одного из предводителей Венского кружка, группы радикальных философов-ученых, достижения которых уже начали ценить в Великобритании и США.

Вена, в которой оказался Айер, не так уж сильно отличалась от той, какой она была до Первой мировой. Деловой переполненный город с населением в два миллиона, где сохранились роскошные витрины, где осталась живая культура кафе, в которых, заплатив за одну чашку кофе, «можно было провести утро в элегантном салоне, читая газеты на трех или четырех языках».[500] Вена все еще славилась своей музыкой, дешевыми танцевальными залами и антисемитизмом.

Венский кружок продолжал традиции таких мыслителей, как Эрнст Мах, Бертран Рассел, австрийский физик Людвиг Больцман и Людвиг Витгенштейн, и поддерживал такое направление философии, которое у них называлось Wissenschaftliche Weltauffassung, «научно устроенный мир». В кружок входили Герберт Фейгл, Отто Нейрат и Фредрих Вайсман, австрийцы вместе с евреями, а также немцы Мориц Шлик и Рудольф Карнап, а иногда в его делах принимали участие Курт Гёдель и Карл Поппер. Англосаксов здесь было только двое: Айер и американец Уиллард Ван Орман Куайн, оказавшийся в Вене одновременно со своим британским коллегой. Некоторые из членов группы прежде были учеными или математиками и лишь потом обратились к философии, и это заметно отражало их представления.

Кружок возник в 1929 году, когда Карнап и Нейрат выпустили труд под названием Wissenshaftliche Weltauffassung: Der Wiener Kreis («Научная концепция мира: Венский кружок»). Их подход включал в себя эмпиризм и логический анализ, и эти философы не соглашались с идеей (ставшей популярной после Канта, в частности среди гегельянцев) о существовании некоторых метафизических фактов о мире (таких как «Абсолют»), знание о которых не зависит от опыта.

Кружок ставил перед собой две задачи. Вот как их описывает Бен Роджерс в своей биографии Айера. Это, во-первых, негативная задача «заставить людей отказаться от» метафизики, при этом особенно они боролись против любви немцев к романтизму и идеализму. В то же время у них была и позитивная цель сделать ясной логику науки и здравого смысла. Для Шлика, Нейрата, Карнапа и других наука – куда включены и наблюдения за жизнью, основанные на здравом смысле, – была единственным источником реального знания; все строится на опыте наших ощущений, а потому идеи, которые не сводятся к нашему чувственному опыту, мы не вправе называть знанием. Карнап говорил так: «Всякое знание исходит из единственного источника знания: из опыта – из непосредственного опыта, таких вещей, как переживание красного, твердого, осязаемого или радости». Эти же мысли содержались в работе Tractatus Logico-Philosophicus Витгенштейна, где говорилось: высказывание может быть истинным в том и только в том случае, если содержит утверждение, правдивость или ложность которого можно проверить с помощью эмпирического наблюдения или просто указанием на смысл входящих в него терминов. Если утверждение невозможно проверить эмпирически, оно, как считали члены Венского кружка, бессмысленно. (Позже Карл Проппер заменил идею верифицируемости идеей фальсифицируемости.)

Это имело огромные, просто апокалиптические последствия для метафизики. «Венский кружок перестал нападать на гипотезы о душе, боге, Абсолюте, загробной жизни, историческом предназначении, национальном духе или трансцендентных ценностях как на ложные или неоправданно спекулятивные понятия. Вместо этого члены кружка утверждали: коль скоро эти вещи не поддаются верификации, они буквально лишены смысла».[501] То, что нельзя проверить, не принимается во внимание. Кружок – как и Витгенштейг в Tractatus – стремился очистить язык, навести ясность относительно того, что может быть сказано, а что нет.