О’Нил намеревался изучать науки в Принстоне, но в университете он испытал сильное влияние Ницше (он называл философа своим литературным кумиром) и усвоил такой подход к жизни, который один его биограф назвал «научный мистицизм». В итоге О’Нил был отчислен, поскольку мало посещал занятия. Он начал писать в 1912 году, но очень скоро обратился к пьесам. Философию драматургии О’Нила, если забыть его биографию, можно вывести из его слов о США: Америка «не самая успешная страна в мире, а величайшая неудача, и эта неудача заключается в том, что ей было дано все, было дано больше, чем любой другой стране… а ее главная идея состоит в вечной погоне за обладанием своей душой с помощью обладания чем-то вне ее».

Если говорить о его политической позиции, то О’Нила привлекал анархизм и он всегда со здоровым презрением смотрел на капитализм, порождавший «дурной материализм», стремление приобретать, из-за которого люди «хватали все, что можно, но ни за что не держались» и «усыпляли свой ум».[464] Не был он и полным приверженцем демократии, которая, как он чувствовал, в сочетании с капитализмом сделала Америку желанной для многих страной, где люди свободно «берут то, что хотят», где желания «не знают границ» (а потому «душа не знает покоя»), где фактически «демократия есть выражение желания», где человек «на одну десятую дух и на девять десятых свинья». «Успех остается нашей единственной жизнеспособной религией», – писал он.[465]

Однако это только половина картины. «Для О’Нила, – объясняет Д. П. Диггинс, – как современного философа бытие, возможно, не имело смысла, но яростное желание жить было сильнее разумных обоснований жизни». Желание могло отражать потребность отомстить за несправедливость, требование признания от общества, жадное стремление обладать собственностью, влечение к телу другого человека, но наивысшей формой желания О’Нил считал власть. А власть, как он думал (несмотря на свою политическую позицию), выражала желание контролировать и господствовать, которое было связано скорее с личными взаимоотношениями, чем с политической деятельностью.[466]

Возможно, этим объясняется одна любопытная вещь: хотя О’Нил написал три пьесы, которые напрямую говорят о религии – «Динамо» (наука против религии), «Лазарь смеялся» (страх смерти) и «Дни без конца» (атеизм, социализм, анархизм), – нас куда больше будут интересовать два его последних шедевра (пьесу «Разносчик льда грядет» часто называли религиозной). Эти драмы отражают его представление о том, что «сегодня не осталось ценностей, которыми можно было бы жить». Все герои вспоминают о добром прошлом, и всем им остается только фантазировать о будущем «как о возвращении прошлого, причем скорее воображаемого, чем настоящего». Им нетрудно признать ту горькую истину, что «жизнь может стать пожизненным заключением».

Подобно Джеймсу Джойсу, О’Нил стремился находить большой смысл в малых вещах, чтобы «повседневная рутина наполнилась смыслом и значением». И в то же время драматург разделял с Джорджем Муром идею, что «все интересы человека ограничиваются тем, что около него».[467] Он любил говорить, что театр есть храм, «где религия поэтической интерпретации и символического празднования жизни передается людям, которые ощущают голод духа, поскольку их души томятся в борьбе за существование в виде масок среди масок окружающих».

Но прежде всего – и во многом это стало пружиной драматизма пьес О’Нила – он понимал, что желание и его неудовлетворенность могут быть формами слепоты. Герои его пьес обладают фиксированной идентичностью (в отличие, скажем, от героев Бернарда Шоу), а потому им трудно понять свои чувства и свои мотивы, поскольку эти люди «отказываются превращать самооправдание в объяснение».

Пьесы «Разносчик льда грядет» и «Долгий день уходит в ночь» длятся по несколько часов, и в обоих много разговоров, но мало действий. И герои, и зрители заперты в одном помещении, где неизбежно приходится вступать в разговоры.

Все герои пьесы «Разносчик льда грядет» собраны в задней комнате салона Хэрри Хоупа, где они выпивают и рассказывают друг другу изо дня в день одни и те же истории, которые на самом деле отражают их надежды и иллюзии – то, чему не суждено сбыться. Один человек мечтает вернуться на работу в полицию, другой – чтобы его избрали и он занял политический пост, третий просто хочет возвратиться домой. Время идет, и зрители, слушающие эти разговоры, начинают понимать, что даже эти, достаточно реалистичные на вид, цели героев – просто иллюзии, несбыточные мечты, как их называл О’Нил. Позже становится ясно, что они ждут коммивояжера Хики, который, как им кажется, все устроит, станет их спасителем (Хики также сын проповедника). Но когда Хики наконец появляется, он разрушает карточные домики их мечтаний один за другим.

О’Нил не хотел просто сказать, что реальность обязательно холодна. Он скорее говорит, что реальности нет, не существует определенных ценностей, конечных смыслов, так что каждому из нас нужны свои несбыточные мечты и иллюзии (наши выдумки, если можно так выразиться). Хики ведет «честную» жизнь, он работает и говорит сам себе правду (или то, что он понимает под правдой). Но выясняется, что он убил свою жену, поскольку не смог вынести, что она «просто» принимала как факт его многочисленные случайные измены. Мы не можем узнать, как она объясняла свою жизнь самой себе (как мы увидим, то, как мы объясняем себе нашу жизнь, крайне важно), какие иллюзии у нее были и что помогало ей жить. Но одну ключевую вещь мы понимаем: они действительно помогали ей жить.

«Разносчик льда» – это, разумеется, смерть, и нередко эту пьесу предлагали называть «В ожидании Хики», подчеркивая ее сходство с пьесой Сэмюэля Беккета «В ожиданием Годо» (нам еще предстоит поговорить о ней и об ожидании и его значении).

«Долгий день уходит в ночь» – в высшей степени автобиографическое произведение О’Нила, «пьеса о застарелой скорби, написанная слезами и кровью». Все действие происходит в одной комнате, где собрались члены семьи Тайронов, и делится на четыре акта, соответствующие четырем временам суток: завтраку, обеду, ужину и ночному времени. Здесь также немного действия, но происходят два события: Мэри Тайрон возвращается к своему прежнему пристрастию – начинает принимать наркотики, – а Эдмунд Тайрон (он соответствует умершему брату Юджина) узнает, что болен туберкулезом. День идет к концу, погода за окном становится более мрачной и туманной, а дом кажется все более и более одиноким. В разговорах снова и снова всплывают разные события из прошлого, а герои все сильнее раскрываются и представляют свои версии событий, о которых уже говорили другие.

В центре пьесы стоит пессимистическое представление О’Нила о «странном детерминизме» жизни. «Никто из нас не в силах изменить то, что с нами сделала жизнь, – говорит Мэри. – Эти вещи происходят раньше, чем ты это замечаешь, а когда это случилось, ты вынужден делать другие вещи, и в итоге между тобой и тем, каким бы ты хотел быть, встает стена, так что ты потерял свое подлинное Я навсегда». Один брат говорит другому в этой же пьесе: «Я люблю тебя куда сильнее, чем тебя ненавижу». А в самом конце ее трое мужчин семьи Тайронов, муж Мэри и двое их сыновей, видят, как мать входит в комнату, как бы погруженная в глубокий сон, в свой собственный туман. Они слышат, как Мэри сетует: «Это было зимой года моего выпуска. А затем, весной, со мною что-то случилось. Да, помню. Я влюбилась в Джеймса Тайрона и была такой счастливой какое-то время».