Одновременно заработали все сто двадцать восемь антенн гигантской микроволновки, разогревая ионосферу над бухтой Линахамари под Мурманском. Эти антенны были настолько удачно замаскированы под сосны, что сколько Егор ни вглядывался в иллюминатор вертолета в том направлении, куда ему указывал Скворцов, все равно не мог ничего разглядеть, кроме обычного для этих мест леса из стройных корабельных красавиц. И только когда они вышли из «МИ-40», и крутившие карусель сопровождавшие группу «сушки» исчезли в облаках – он, подойдя к одному из «деревьев и пощупав его, воскликнул: «круто!»

Адмирал Ник Сандерсон стоял на капитанском мостике атомного авианосца «Моника Кондолизски», названного так в честь первой темнокожей женщины, ставшей президентом США, и улыбался. Улыбался, пожалуй, впервые за последние несколько месяцев. Настроение у него было отличное. А чего ему не быть таковым, если новости, поступающие сегодня с утра одна за другой, все были тоже отличными? Вернувшийся с Урала со своим звеном многоцелевых ударных вертолетов, капрал Хоугтон доложил о еще одном зачищенном от партизан русском городе, выскочивший из «F-38» капитан Поуп еще метров за тридцать до своего адмирала поднял вверх руку с двумя оттопыренными пальцами. Конечно, отлично. Это значит, что у этой проклятой русской группировки стало еще на два истребителя меньше. Еще немного, и можно будет начинать массированную высадку войск для окончательного…

Ах да. Еще звено Диксона не вернулось, но это только дело времени.

– Барнетта, – адмирал обернулся и щелкнул пальцами, – еще чашечку кофе.

Но что это, что это такое? Сандерсон проследил за направлением взгляда выпученных глаз Барнетты, да так и застыл. Облака в как всегда низком, сером небе на этот раз не были серыми. Они были как бы подсвечены сверху гигантской иллюминацией. Вскоре этот свет стал и вовсе нестерпимо ярким, словно вылупившийся из свинцовой завесы гигантский огненный шар отделился от нее и накрыл собой и авианосец, и расположившийся рядом фрегат, и значительную часть бухты Линахамари. Только адмирал этого уже не видел.

– Вставай, Мамай, ты все проспал, – сияющий, как новогодняя елка, охранник Леша тряс Ильшата за плечо.

– А! Что? Все уже кончилось? Мы победили?

– А як же. Ну ты и здоров спать.

– Иех, – Мамаев отвел руки за спину, – сейчас бы еще пожрать чего-нибудь.

– А вон иди в столовую, там как раз ваши чай пьют.

В столовой за покрытым клетчатой скатертью столиком сидели Егор, Волохов и Скворцов. Из носика алюминиевого чайника валил пар. Возле него стояла тарелка с печеньем и восьмисотграммовая банка с джемом.

– Проходи, наливай. – Волохов взял за спинку стул, стоящий у соседнего стола, и поставил его рядом с собой.

Мамаев не заставил себя долго уговаривать. Через пару минут он, уже выпив стакан чая и съев половину тарелки печенья, отвалился на спинку стула и, посмотрев на Скворцова, спросил:

– А что вообще произошло-то? Теперь-то можно узнать?

– Теперь, думаю, можно, – Владимир Евгеньевич взял чайник и налил себе кипятку, – шпионов, я думаю, здесь нет, а остатки USA Army ваши коллеги сейчас отлавливают по лесам.

Волохов согласно закивал и, взяв пустую тарелку и чайник, пошел на кухню.

– Ну, так вот, – Скворцов потер виски кончиками пальцев, – еще до того, как окончательно приказала долго жить радиосвязь, в Убежище удалось перехватить радиограмму уцелевшего американского авианосца.

– Это-то я знаю. Его в доках в Аделаиде ремонтировали.

– Ну вот и отремонтировали. Как ваше начальство и опасалось, этот авианосец и еще один фрегат сопровождения к нам и приплыли. И лихо так начали – с десанта под Белорецк. Там первого «языка» и взяли. Над ним поработал ваш местный док – вот он все и рассказал.

– Да, наш док дело свое знает, – Ильшат отхлебнул чай из дымящегося стакана, – с ним не забалуешь.

– Ну вот, собственно, и все, остальное все знают. Правильно я говорю? – Скворцов повернулся к Константину.

– Да, я тоже этот персиковый джем не очень… Мне малиновый больше нравится, – Волохов взял чайную ложку и, зачерпнув из банки джема, густо намазал его на кусок печенья.

Переместившийся с подушки солнечный луч заставил открыть глаза и тут же их зажмурить. Скворцов сел и, вытерев рукавом набежавшую слезу, окинул взглядом комнату. Белый потолок и стены. Четыре кровати, одну из которых занимал он, а вторую лысоватый мужчина лет сорока пяти. Две другие были аккуратно заправлены. Больничная палата. Посмотрев вниз, он обнаружил тапочки. Осторожно встал. Немного кружилась голова.

Его сосед едва ли не с головой укрылся спортивной газетой, на обращенной к академику странице которой футболист со зверским выражением лица бил этим лицом по мячу.

– А, Владимир Евгеньевич, проснулись? – Мужчина, сложив газету вчетверо, бросил ее на тумбочку. – Давайте знакомиться. Подполковник Наливайко Сергей Александрович, – подполковник сел и, сунув ноги в тапочки, сделал два шага в сторону Скворцова.

– Очень приятно, – ответил академик и, чтобы не повисла неловкая тишина, кивнув в сторону тумбочки, спросил, – как сыграли?

– А, пока вы тут спали – наши у бразильцев выиграли, теперь в одну восьмую точно попадут.

– А еще чего такого в мире происходит? – осторожно спросил Владимир Евгеньевич, не имеющий никакого представления, о какой это такой «одной восьмой» идет речь.

– Ну, я не знаю, – Наливайко опять сел на кровать и, почесав за ухом, взял газету. – Австралийцы возмущаются тем, что мы у их берегов якобы рыбу ловим, Стульчак двойню родила, опять бензин подорожал. Да так, в общем-то, ничего особенного.

– А американцы что?

– А что американцы? Всей страной обсуждают изменение пола дочери Мадонны, такие у них заботы, нет, чтобы свое правительство покритиковать за то, что до сих пор свою часть тоннеля под Беринговым не закончили.

Скворцов подошел к окну. Внизу, в здоровой луже, разлившейся почти на всю проезжую часть, резвились воробьи. Часть из них, неподалеку, терзала большой кусок булки, который им кинул малыш в голубом комбинезоне. Он все время порывался подойти к ним поближе, и его маме стоило немалых трудов удержать его за капюшон. Наконец ей это надоело, и, посадив «юного натуралиста» в летнюю коляску-раскладушку, мамаша повезла его к выходу из прибольничного парка.

Академик бросил рассеянный взгляд на умытые дождем, блестящие стеклами окон разноцветные кубики домов, на колышущиеся на легком ветерке зеленые ветви акации, на «воробьиное море», в котором отражалось изумительно голубое небо с бегущими по нему барашками облаков. Один такой «барашек», закрывавший собой солнце, наконец, выпустил его на свободу, и оно, отразившись от зеркальной поверхности лужи, вновь брызнуло ему в глаза.

В палату неслышно вошла медсестра.