– Ну, почему вы так? Никто ведь не знает…

– …Где его любовь настигнет? Оставьте, свой запас я выработал. И рад бы так влюбиться – не могу, увольте.

Светланов помолчал, поиграл салфеткой, внимательно посмотрел на Маргариту и будто про себя сказал:

– Только знайте: с мужем история не закончена. Подумайте серьезно, прежде чем заканчивать. Он тоже думает… сейчас. Не торопитесь, прислушайтесь к себе, тут есть о чем подумать. Не решайте сразу. А Кириллов пусть едет. Пусть хоть на Марс летит. Не убивайтесь вы о нем. Может быть, это вообще единственный способ, чтобы ему захотелось вернуться… Ах, всё пустое, всё проходит. Ведь мы в своей гордыне думаем, что что-то определяем и решаем, а всё и написано, и определено, и сшито. Живите, как живется – и, как велели, радуйтесь.

Маргарита кивнула задумчиво и посмотрела Светланову прямо в глаза:

– Да, вы правы, конечно, вы правы. Но существует одно обстоятельство: я… Я беременна и собираюсь рожать.

Я лежу и пытаюсь радоваться этой цифре – тридцать четыре. Почти восемь месяцев…

Вот и еще две недели прошли: все постояльцы отделения опять сменились, и только я здесь, кажется, навечно. Из лечения остался один электросон, от которого я всё время пытаюсь увиливать. Приходит элегантная сосредоточенная Эра, молча меня измеряет и слушает, молча считает мой пульс – так же молча уходит. Думай об этом, не думай… Вот я и не думаю.

Три раза приезжала Маргарита Вениаминовна – все три раза я ее не узнала. Бессчетное число вплетенных кос и жизнь в глазах. Как у Пиноккио. Рассказывала мне о Микеланджело…

Алеша говорит, я здорово поправилась и стала похожа на бегемота. И точно – передвигаться теперь тяжелее, потребовалась новая пижама. Значит, всё хорошо – мы растем. Но я этого не замечаю. А замечаю другое: оказывается, что животы у нас, беременных, – все разные. У кого-то торчит, у кого-то висит, у кого-то – как проглоченный мяч, или как полусфера… Есть животы-яйца, неправильной формы шары, панцири, груши, корыта. И носят их тоже по-разному: кто-то с достоинством, словно корону, кто-то с гримасой усилия, а кто-то и совсем не замечая.

Нет, все-таки девять месяцев пережить, наверное, можно. А если бы, как у слонов, два года?

И еще: я совершенно не могу понять, как это люди имели по десять детей и, значит, лет по восемь за жизнь ходили с животами!

На днях наш роддом показали по всем центральным каналам. Я, конечно, не видела, но информация мгновенно просочилась: девчонка из области родила четырех младенцев от двух до двух с половиной килограммов. Все живы и даже не на аппаратах – папаша, правда, в обмороке. Я говорю себе: ну вот, хороший знак, если уметь читать…

Не знаю, что с Олей и Марком. Дней десять назад она заходила, рассказала, что ребенка крестили, что удалось договориться с главным, и священник провел обряд прямо в ПИТе. Дойти бы, узнать бы – никак. За обещанную мною неделю ситуация мало в чем изменилась, но я так долго убеждала Олю, что раз он всё еще живет, то теперь точно уж выживет, что поверила в это сама. Видимо, Олю все-таки выписали, но спросить совсем не у кого. Вот и моя спасительница Лена куда-то запропастилась, а Эру Самсоновну расспросами отвлекать неудобно. И так я к ней пристаю по всякому поводу. Даже с мамой разрешила мне поговорить из ординаторской по межгороду. Но лучше бы не разрешала: объяснить толком я всё равно ничего не смогла – весь разговор проревела.

Не буду ни с кем говорить. Ведь знаю – не нужно, нельзя. Зачем-то опять сорвалась.

Зато вчера я совершила подвиг – дошла до часовни (метров пятьдесят), обогнула ее и, обнаружив примыкающий к ней боковой выход за территорию больницы, не удержалась и выползла за калитку, где ходят обычные, не больничные люди. Немного подморозило, но гололеда не было, и брела я довольно уверенно, пока издалека не заметила светофор и прочие огни большого города, поразившие меня, словно доисторические ящеры. Огни мигали, переливчато светились, беззаботно искрясь и сверкая, словно и не было здесь обезумевшей Оли с ее страшным обещанием, вернее, сотен тысяч этих оль и этих марков. Я забыла про город, который живет своей собственной жизнью, совсем не интересуясь такими мелочами, как жизнь и смерть зачем-то копошащихся в его недрах людей. Я была уверена: мы, больничные, – на необитаемом острове, откуда каждый выбирается как может… если может.

Прислушалась к животу – всё спокойно. Чуть постояла, подумала о том, что там, на шумных улицах, скорей всего, зачем-то уже начали устанавливать новогоднюю иллюминацию, вздохнула и – поползла назад к своей калитке.

Да! Как говорила курица Джинджи из известного мультика, все заборы – они в голове… Ходила я, однако, целых сорок пять минут – мой абсолютный рекорд, который мне побить, конечно, не удастся.

…Алеша привез ноутбук, и я впервые за все эти месяцы посмотрела мультфильм про «Побег из курятника» и те самые заборы, которые в моем случае называются страхами.

Чтобы от них отодвинуться, я думаю о том, что сейчас самое главное – дожить до декабря, а это десять дней, всего лишь десять. Декабрь – это праздничный месяц. В декабре легче жить, и вообще шансов больше.

Вдохновленная этой сомнительной мыслью, запросила из дома энциклопедию по импрессионизму – лежать, рассматривать картинки.

Лежу, смотрю на всемирно известную бедняжку Жанну Самари, умершую от тифа во цвете лет, но думаю совсем не о Жанне, а о том, что хотим мы того или нет, но все женщины делятся на две неравные категории: женщины-матери (абсолютное большинство) и женщины-любовницы. И как бы старательно женщина-мать ни пыталась поменять свое «амплуа» или (что происходит чаще) оба их совместить, суть ее всё равно вылезает. Потому что невозможно цвести и плодоносить в одно и то же время. Поцвела-поцвела – плодонось.

Вот и Ивона Кабальеро Марчос… Ее история, которая врезалась в память двадцать лет назад, хотя тогда меня эти вопросы волновали меньше всего на свете. Совсем они меня не волновали.

Ивона. Ленинград. Первый курс.

Все спрашивали: мексиканка? испанка? При желании темноволосая и кареглазая с тонкими чертами лица Ивона сошла бы за кого угодно. Но она была чистокровная полька, хотя испанский учить, конечно же, пришлось, раз уж муж оказался кубинцем. Куинцем, как все они говорили… А родная ее фамилия наша, славянская, – Гапанюк.

Ивона оказалась первым человеком, с кем я познакомилась в общежитии на Новоизмайловском. С этим проблем тогда не было: поступил – получай место. Комендантша величественно брала амбарную книгу и, не глядя на нас, новоиспеченных студентов, в порядке живой очереди выкрикивала номера комнат и вручала ключи. Так меня поселили к Ивоне.

Момент в ее жизни был самый что ни на есть драматический: пятикурсница Кабальеро Марчос две недели назад проводила мужа Серхио (он закончил институт на год раньше) и трехлетнего сына Икара на Кубу, и теперь ей предстояло прожить здесь одной целый год. Вся стена была увешена фотографиями счастливого семейства, глядя на которые она рыдала весь день, а потом, утомившись, засыпала, чтобы набраться новых сил для завтрашних страданий. Со всех снимков смотрели чернокожий улыбчивый Серхио и полукровка Икарчик, смугленький яркий малыш с очень выразительным взглядом и длинными кудряшками. В этой комнате их семья прожила почти четыре года, и она, конечно же, там и сям напоминала о недавнем присутствии ребенка. От этого становилось не по себе.