С другой стороны, концерты группы «Акеркок» напоминают оргии: словно сами боги рок-н-ролла улеглись в постель, а вокруг танцуют ломкие подростки в таких тесных джинсах, что вот-вот у них в жилах замрет, остановится кровь, и подводка для глаз сверкает у них на веках, и там появляется еще кое-что, что не…

В этом месте я торможу, потому что знаю, что появляется, но ума не приложу, как это назвать. Это «кое-что» я настойчиво, как наркотик, искал с того момента, когда у нас с Таней все пошло вразнос. Афродиатика – вот, наверное, как это называется. И я попытался представить себе границы этой страны.

Каждый раз я вижу ее очертания позади группы, на заднике сцены. И то, что происходит, вовсе не световые эффекты. То есть речь идет не о реквизитах, которые группа привозит с собой и устанавливает. Дело происходит так: группа начинает играть, и вдруг позади Эрона открывается какая-то дверь, дверь в неизвестное. Каждый раз, когда я вижу эту дверь, мне хочется броситься к ней, но, как только музыка замолкает, то, что мне почудилось, оказывается либо кирпичной стеной, либо ударной установкой. Хотя Мэйбл ныряет туда каждый вечер и половину времени шоу на сцене отсутствует. Толпа обожает эти эффекты, а я – нет. Магия, фокусы, волшебные зеркала… Кстати, в автобусе для этого нет никакого оборудования. Мне страшно хочется узнать, как они это делают, но никто не говорит.

– Это всего-навсего рок-н-ролл, брат, – говорит басист.

А я отвечаю:

– Нет!

А басист смотрит на меня, пожимает плечами, и, клянусь, я отчетливо вижу, как за его спиной вздымаются сине-черные крылья, – но лишь на мгновение, после чего крылья исчезают, и я лицезрею обычного парня, басиста в тесных джинсах и рубашке, обрезанной по пояс, а кожа его слегка светится, словно он только что вернулся с психоделических пастбищ Северо-Запада, и меня подмывает попросить его поделиться опытом, но я не делаю этого. Я не потребляю их зелье, они не потребляют мое.

Залы собирают все больше и больше подростков.

– С чего начался «Акеркок»? – спрашиваю я ударника. С ударниками всегда проще, чем с остальными. Они не прочь поболтать. Правда, я даже не смог узнать его имени. Каждый раз, когда я спрашиваю, он выдает новый вариант. Говорит, что толком не может вспомнить, а разные люди называют его разными именами.

– Кто-то нанял нас поиграть на концерте, – отвечает ударник. – Мы вышли и сыграли.

– Но как вы начали? – не успокаивался я. – Ведь до того, как вас наняли, вы уже были группой?

– Нас наняли, чтобы избавиться от паразитов, – покачал головой ударник. – И заплатили кучу денег.

– Вы так плохо играли?

– Мы отлично играли, – возразил ударник. – Знаешь, как это трудно – бороться с паразитами? Там был какой-то промышленный центр, небо черным-черно от сажи, они день и ночь уголь жгли. А мы взяли да извели им всех паразитов.

Я смотрю на него с подозрением – то, что он говорит, есть классический случай навешивания лапши на уши. Так делают парни, желающие показать свою крутизну. Я такое видел много раз. Называется автомифологизация. Люди пытаются вписать себя в пару столетий героической истории.

– Фишка в том, – продолжал ударник, – что они постоянно возвращались. Одно поколение разрушителей мы взяли под контроль, и все было путем, но тут подкатило очередное поколение, и все пошло по кругу. Они опять устроили бардак. Наши возможности ведь тоже не беспредельны, хотя все наладить – это наша работа. Но в какой-то момент оказывается, что бардак остановить уже нельзя. Сейчас, во всяком случае, уже поздно. Так уж случилось, брат. Когда мы начали, мы были подростками. И у нас хватало силенок. Или, точнее, у них, пока они не расстались. А сейчас? Сейчас я даже не знаю.

Кое-что я от него все же получил, хотя и не то, что хотел.

– То есть вы встретились, когда были подростками? – спросил я.

– Мы встретились сто лет назад, – отвечал ударник. – Это наши последние гастроли. Мы тут кое-кого ищем, а как найдем, сразу отвалим. Старые дела, брат. Никакого отношения к тебе не имеющие.

– Но я собираюсь сделать из вас настоящих звезд.

Ударник бросил на меня короткий взгляд.

– Пройденный этап, – сказал он. – И там нам было очень одиноко.

Я им не нужен. Даже без предварительной рекламы клубы на пути нашего следования собирают целые толпы фанатов, большинство из которых – подростки.

– Нам хочется побыстрее закончить с нашими делами, – сказал ударник. – Дерьмовые места. Нам нужно кое-кого найти, кто бросил нас несколько лет назад, после чего все пошло под откос. Посмотри на Эрона. Так нагрузился, что не стоит на ногах. Он только и хочет, что забыться, и уже дошел до ручки.

– Я тебя процитирую, – сказал я. – Как мне тебя назвать?

– Назови меня дудочником, – отозвался ударник. – Как в старых сказках.

– Старые сказки, – повторил я, чувствуя, что потянул мышцы спины. Осточертели мне старые сказки. Хочется нового, и всего сразу. Хочется, чтобы здесь, в автобусе, оказался мой сын, и я посмотрел бы, понравятся ему эти песни или нет. Я желал бы, чтобы здесь оказалась и моя жена, потому что знаю – ей они наверняка придутся по душе.

Каждую ночь на этих гастролях я мечтаю о Тане, которой, впрочем, я не достоин. Я был писателем, а она – кем-то совершенно другим. Я вспоминаю: стоило мне ее увидеть, и мое сердце готово было взорваться. Я помню нашу свадьбу в самом центре рощи красного дерева – когда красное дерево еще не умерло. Я помню еще те времена, когда гитары делали из древесины, а грибы росли из земли, а не из металла. Я помню, как мы накачивались – но не от отчаяния, а от избытка радости, а потом слушали пластинки в моем старом доме в Сан-Франциско. И это было задолго до того, как Сан-Франциско сорвался с края земли и рухнул на дно океана, а Таня вся почернела от горя, и несколько дней не выходила из своей комнаты. Сидела в шкафу и рыдала.

Это случилось перед тем, как наш сын заговорил. Нам приходилось исходить из того, что у нас было. Могли ли мы отправить его в школу? Вряд ли. Таня паниковала. Она боялась оставить его одного, а потому прекратила концерты. Прошло два года с нашей свадьбы, и она вообще бросила пение. Теперь, когда все кончено, сказала она, смысла в этом нет никакого.

А потом она стала носить на голове змей. Я вспомнил в этой связи, что все, в конечном итоге, было изобретено древними греками, и к этим истокам мы возвращаемся, и скоро у нас прольются дожди из лягушек и раскинутся моря, полные чудовищ. То же и с музыкой. Я понял это и, когда прислушался, увидел, что все, что с нами в этом смысле происходит, является частью долгой традиции. Я стал фанатом блюзмена Роберта Джонсона, был без ума от идеи небесной гармонии и был уверен, что, употребив правильный грибок, сподобишься лицезреть величие божие. Все это я приправил музыкой и магией, написал книгу, получил премию, а потом, взобравшись на сцену и увидев собственную жену, которая, пристроившись у дальней стены зала, показывала мне средний палец, произнес речь, в которой поблагодарил всех, кто что-то значил в рок-н-ролле, но не ее.