Шла уже четвертая неделя гастролей, а я, сидя на своем месте в автобусе группы «Акеркок», не продвинулся вперед ни на дюйм.

Никто не пристыдит тебя, если ты не попал на эти концерты и не знаешь, где все это происходит, что там происходит, остался ли кто-нибудь в живых или мы просто катимся по инерции в никуда. Но, что бы там ни было, эта группа играет, и ее музыка напомнит тебе о чем-то давнем, о тех мелодиях, что звучали в комнате, находящейся по соседству с твоей детской: ты был совсем маленьким, звучал проигрыватель, и папа с мамой, босые, танцевали в темноте.

Еще несколько раз я звоню Тане, но ответа нет. Выпиваю глоток пива и пишу. Те правила, которыми я руководствовался прежде, когда писал, уже не действуют. Мое письмо – такое же безумие, как и их песни.

Как-то вечером Мэйбл на боку машины ногтями выцарапала текст песни, а Эрон Хаос спел ее так красиво, так ядовито, что торцевая стена зала в клубе затряслась и рухнула, кирпич за кирпичом. И мы увидели в открывшемся проломе, за спинами музыкантов, целое поле цветов, а в поле том – новых слушателей, которые ждали своей очереди. Куда бы ни приезжал «Акеркок», во время концерта наступает краткий период лета, которое отступает под натиском мороза, когда мы отчаливаем. И в эти моменты я вспоминаю, каким было раньше лето в Америке, – с пьяными от сладкого нектара пчелами, которые кружатся вокруг цветов, и медом, струящимся из ульев.

Нечто подобное теперь сохранилось разве что в Танином саду. Я вновь звоню ей, и на этот раз слышу гудок. По крайней мере, гудок есть. На земле не осталось ничего, кроме чумы да воздушных масок; я пишу историю рок-н-ролла, но не знаю, стоит ли делать это, ибо у нашей истории нет продолжения, а истории без продолжения не бывает.

– Папа! – говорит мой сын, взявший наконец трубку мобильника. – Мы на твой день рождения ели торт. Мама испекла.

А я и забыл о своем дне рождения. Смотрю на свои джинсы и удивляюсь – какого черта я здесь делаю? Правильно ли то, что моя семья празднует мой юбилей, в то время как я пытаюсь найти способ прославить «Акеркок», а мне уже пятьдесят и я все еще изображаю из себя крутого?

Вдали я слышу голос Тани, которая тихонько поет какие-то ноты, нисколько не похожие на ноты. Ее пение, совсем неожиданно, напоминает мне о группе, и от этого я чувствую, как…

– Где ты? – спрашиваю я. – Можешь дать трубку маме?

– Папа! – говорит мой сын. – Я сделал так, что в центре озера теперь растет дерево.

– Что?

– Я заставил звезду родиться в сердце ночного мрака, – продолжает настаивать мой сын. – Меня мама научила.

Я прикрываю трубку ладонью.

– Где мы? – спрашиваю я ударника.

– Опоясываем ремнем брюхо мира, – отвечает тот. – Мы в самой середине гастрольного маршрута. Хочешь сойти с автобуса? А мы сейчас сыграем. Последнее шоу, со спецэффектами.

Группа начинает петь, выводя мелодию, и я поднимаю телефон так, чтобы услышал мой сын.

– Слушай, – произношу я.

– Саймон! – говорит моя жена, и звук моего имени, произнесенного ею, режет мне слух. С тех пор, как мы расстались, я, не останавливаясь, все бегу и бегу, но так и не бросил звонить Тане. Я был никудышным мужем, и сыну я был плохим отцом. Но в голосе Тани звучат необычные нотки. В нем нет и тени ярости – только замешательство.

– Привет, – говорю я, словно ничего и не случилось.

Отставляю телефон подальше от уха, ожидая услышать поток оскорблений. В прошлом мне приходилось несладко. Наверное, нужно было просто отключиться. У моей жены серьезный характер. Однажды я проснулся, а мои ноги оказались вмерзшими в ледяные кубы, и ступни уже посинели. А в другой раз я весь был покрыт мехом, и не только уши, но и тело, и лицо. А поскольку на мех у меня аллергия, я чуть не задохнулся. Все эти годы я изо всех сил старался забыть и не вспоминать некоторые вещи.

– Где ты? – спрашивает Таня.

– Я на гастролях с группой, которая называется «Акеркок». Ей суждено стать великой, – говорю я.

На мгновение повисает тишина, а затем в телефоне раздается некий искаженный динамиком, рычащий звук.

И моя жена начинает петь. Песня льется из моего телефона странным переплетением мелодии и текста; но слов я не знаю, да и не хочу знать. Таня поет совсем не так, как пела обычно, – она не перечисляет, как раньше, стихии и имена негодяев, свои желания и названия насекомых. И нет там ни рифм, ни упругого стаккато. Но я узнаю эту песню – я каждый вечер слышу ее здесь, на большой гастрольной дороге. И группа, обратив ко мне горящие глаза, внимает этой песне.

Мэйбл подбирается ко мне.

– С кем это ты разговариваешь? – спрашивает она.

Гораздо быстрее, чем от него можно было бы ожидать, рядом со мной оказывается басист, а за ним – Эрон и ударник. Куда девалась их расслабленная манера? Они собраны и подвижны как ртуть, кожа их сияет, а волосы на голове вздыбились сталагмитами.

– Кто это поет?

Эрон совсем рядом: дышит мне в ухо и произносит в трубку свое имя.

– Никогда! – отчетливо говорит Таня тоном, который я знаю слишком хорошо. – Отпустите его. Так вы меня все равно не достанете. Домой я не вернусь. Со мной мой сын, и у меня своя жизнь. А с тобой я покончила. У тебя же есть Мэйбл, моя сестра. Вот и будь доволен. Трахай ее. Я теперь живу здесь, и я не вернусь.

– Ты уничтожаешь этот мир, – говорит Эрон. – Мир гибнет, и в этом твоя вина.

– Мне было позволено уйти от тебя, не разрушая мир.

– Но ты не имела права увозить моего сына, – кричит Эрон. – Верни мне его, или я заберу отсюда всех детей.

Таня отключается, но в воздухе еще некоторое время висит эхо ее голоса, откуда бы он ни прилетел.

– Проклятье! – говорит Эрон, поворачиваясь ко мне. Как можно так измениться в одно мгновение? Всей его холодности как не бывало. Энергия кипит в нем, как в шаровой молнии.

– Кто ты? – кричит он. – Почему она с тобой?

– Я Черт Лиммер, – говорю я парню вполовину меня моложе, чьи мускулы, совершенно независимо от его воли, играют под обтягивающей его торс рубашкой. – А в телефоне была моя жена.

У ударника с собой свирель, и он играет на ней какую-то дикую мелодию. Потом прекращает играть, смотрит на меня и разражается лающим смехом.

– Естественно, – говорит он. – Моя подружка влюбилась. Чего и следовало ожидать.

– Так это был ты? – говорит Эрон и оказывается возле ударника быстрее, чем это возможно в действительности.

– При чем здесь я? – спросил ударник. – Ты ей изменил первым. И никто ничего не планировал. А ты думал, она никого себе не найдет?

– Что у тебя было с моей женой? – спрашиваю я наконец, хотя и без того понимаю достаточно много.

– Я знаю ее, – говорит мне Эрон Хаос, глядя на меня с выражением глубокой печали. – У нас был сын, она забрала его с собой, когда ушла, и…