Отсутствие наших молодцов продолжалось всего 45 минут. Пленных привезли 5 человек. Из них два оказались ранеными: один легко, другой же довольно тяжело, сабельным ударом в голову. Он потом умер в Матурани. Кроме того привели еще 11 лошадей. Оказалось, что в эту ночь в деревне стояла только кавалерия.

Обращение наших казаков с пленными было самое благодушное. Только один было вздумал ударить японца, но был тотчас же остановлен товарищами.

Пленных тотчас постарались отправить в Матурань. Раненым тут же была оказана медицинская помощь.

В 6 часов утра начальник отряда уже благодарил участников нападения. Благодарность эту они, действительно, заслужили. Левая часть проскользнула в тыл японцам, совершенно не замеченная их постами. Хорунжего Лукина с казаками обстреляли, но было уже поздно. Казаки влетели вихрем в деревню. Часовой или, вернее, дневальный увидел и тотчас скрылся в фанзу.

Казаки некоторые спешились и начали шарить по фанзам. Нападение было так быстро и неожиданно, что японцы, по выражению казаков, были еще «тепленькими». Некоторые из них мужественно защищались.

Большинство же бежало. Преследовать же их оказалось невозможно: вся деревня окружена канавами.

Так кончился счастливый день для казаков. Задача была выполнена без потерь. Только была одна лошадь убита.

Ночь с 6 на 7 августа выдалась теплая, тихая, темная. Серые тучи бродили по небу, раза два принимались сыпать на землю дождем, а к ночи остановились и застыли на небе, закрывши темным пологом и молодую луну, и звезды.

Между нашим расположением и расположением японцев стоит ряд застав, выдвинуты посты и заложены секреты. Третью неделю мы ничего не предпринимаем и японцы тоже стоят. Дожди и грязь приковали и тех, и других к их местам.

В больших отрядах, которые занимают большие местечки, веселее. Там слышны песни, иногда гремит музыка, там много народа, есть чистые фанзы, есть с кем поговорить и посудачить. Туда нет-нет да и привезет проезжий из Ляояна офицер новости, газеты и кое-какие запасы. Но на заставах тишина и скука. Деревушки бедные, разоренные жителями, нигде ничего нет, питаться приходится консервами, а лошадям иногда и поголодать. Всюду грязь, — в полях поломанный гаолян, в горах оплывшая глина и острые камушки утесов. Только и утешения, что японцы близко. Стоят, стоят казаки на заставе, да что-нибудь и придумают. Заметили казаки 2-го Верхнеудинского полка сотни есаула Арсеньева, что японцы очень часто по одной тропинке ходят. И вот в ночь с 6 на 7 августа заложили на этой тропинке у деревни Фандзяпудза засаду. Деревня эта лежит на дороге из Ляндянсяня на Сюянь. Залегли на ночь и ждут. Ночь тихая. Горные ручьи немолчно шумят, пробиваясь между камнями и рассыпаясь тысячью жемчужных брызг. Вдали в долине иногда видны огни — это на японских заставах. Ночь ползет медленно и уныло, пропуская час за часом, как хороший сотенный командир пропускает мимо всадника за всадником, чтобы проверить правильность седловки, снаряжения и вооружения и посадку. И часы шли такие томительно долгие, унылые… Ночные часы… Все подызвелись немного.

— Ничего, господа, не будет, даром томимся и ночи не спим, — говорили офицеры.

— Ну, а может быть. Решили до утра — до утра и обождем.

— Он, ваше благородие, однако всегда под утро ходит. Как светать станет — тогда и идет, — сказал кто-то из казаков.

Говорили, как о каком-нибудь звере, что по утрам ходит на водопой, да и ждали, как зверя, с винтовками в руках с взведенными курками.

А между тем уже светло. Румяная полоска не брызнула старым золотом, за горами востока дали не расширились, не раздвинулись, и масштаб предметов не изменился — все по-прежнему было серо и уныло, только с листьев стала капать вода и горизонт под тучами посветлел.

— Вон… — сказал кто-то и потянул рукой к кустам.

— Где? — спросило несколько голосов.

Куда и дрема девалась: забыт и утренний холодок, и капли росы, забыта и бессонная ночь. Зверь показался. Враг близко…

Их было семеро. Семь маленьких японцев, одетых в черные мундиры и рейтузы и в белые штиблеты. Они мелькнули в кустах на минуту и исчезли. Не пропали ли, не увидали ли, не испугались ли? Так бывает на неудачной охоте. Ездили далеко, намокли, устали, извелись, ни один загон не удался, и вдруг на последнем загоне показался беленький зайчик. Его увидали издалека. Вон он прыгнул в кустах, спрятался под корнями дерева, опять бежит прямо, повернул, привстал на задние лапки, осмотрелся и снова катит — прямо на вас…

Так и тут. Ждали, ждали и вот дождались. А японцы свободной легкой горской походкой идут на сопку, наискось приближаясь к заставе.

Ждут… Сотня есаула Арсеньева уже бывалая, правда, на три четверти из бурят состоящая, но сотня, привыкшая за эти полгода к своему командиру.

А японцы ближе и ближе…

— Сотня! — слышен сдержанный голос…

Тихо приподнялись винтовки… Чует ли враг это холодное наблюдение ружейных стволов? Говорят, тетерка чувствует наведенное на нее дуло и в трепете прижимает сильными крыльями детей своих к себе, а сама тревожно жмется к земле… Нет, идут, видно, не чуют, что смерть смотрит на них своими маленькими черными глазами ружейных дул.

— Пли!

Два упало. Двое зашатались, замахали руками, выронили ружья; двое, как обалделые, остановились, и один, самый расторопный, бросился вниз бегом, прыгая через кусты и камни, и исчез в долине. Сотня выскочила из засады и бросилась на японцев. Двух взяли живьем, двое оказались легко раненными, двое убиты.

Странное чувство овладевает людьми на войне. Эти люди, пролежавшие всю ночь в холодных кустах, измокшие и усталые, радовались, что их засада удалась. Радовались тому, что вот они убили, взяли живьем, ранили людей…

Помню, радовался в таких случаях и я, и холодно, как на убитую дичь, смотрел на смуглое лицо и черные усы, на побелевшие руки, так отчетливо рисующиеся на обшлаге мундира — и не боялся и не смущался этим видом убитого, видом покойника. Кто-нибудь потрогает его, жив ли, дескать? Солдаты или казаки снимут мундир, штаны, патронташ и ружье и пошлют в штаб для определения части войск. А труп, если есть время, торжественно в китайском гробу похоронят, а нет времени, закопают так, на скорую руку, неглубоко. Какое-то отупение на сердце. Сознание, что сегодня ты, а завтра я, что тут счеты короткие, нагоняет это равнодушие и презрение к смерти. Весело, с громким говором вернулась сотня с удачной засады, японцев живых пригрели и обласкали, раненых перевязали и вылечили, мертвых похоронили. И надолго в пустынной деревушке стало разговора о том, как они шли, как падали убитые, как беспомощны были раненые и как растерялись живые. И это событие скрасит несколько скучную жизнь на заставе, полную тревог, ожидания и волнений и все-таки скучную…

На войне — слова «я убил», «я подстрелил» — приобретают совершенно особенное значение, далеко не столь роковое, как в мирное время. Тут страсти распаляются. На днях 2-го Читинского полка подъесаул Гартман рассказывал мне следующую историю, бывшую уже давно, но хорошо характеризующую, насколько сильны охотничьи страсти, инстинкты и порывы у человека на войне.