дверь, ведущую в подвал, и пропал из виду на нижних ступенях лестницы. Забыв про самолет, про поджидающий возле отеля «Убер», Колдмун помчался следом. Его сердце забилось чаще, когда он понял, куда направляется Пендергаст.

Еще пробираясь по темному подвалу, Колдмун услышал беспорядочное потрескивание. В воздухе висел едкий дым, наполненный запахом расплавившегося пластика и сгоревших проводов. Когда он миновал последние препятствия и юркнул в тайную комнату, где стоял прибор, дым стал еще гуще.

В комнате было удушающе жарко. Из-за густого дыма Колдмун ничего не мог разобрать. Он закашлялся и попытался разогнать дымовую завесу руками. Воздух чуть расчистился, и проступили очертания обстановки. Черная пелена все еще поднималась из вентиляционных отверстий в стенках прибора. Из передней панели торчали два обгоревших и дымящихся стальных стержня. Колдмун догадался, что это потрескивал, остывая, перегоревший прибор.

Его взгляд упал на ручку управления. Она была повернута до отказа: дальше первой отметки, дальше второй и даже той настройки, которую установил Эллерби, когда по неосторожности вызвал эту жуткую тварь. Кто-то настроил машину на критическую мощность: то ли для того, чтобы навсегда вывести ее из строя, то ли просто хотел в последний раз ею воспользоваться. Этого Колдмун не знал. Но прибор работал далеко за пределами своих возможностей и теперь не многим отличался от кучи железа.

Быстро оглядев комнату, Пендергаст подошел к ближайшему рабочему столу и взял с него хрустящий конверт без марки. На глазах у Колдмуна он дрожащей рукой надорвал конверт, вытащил единственный лист бумаги и прочитал. Через минуту рука его опустилась, письмо выскользнуло из онемевших пальцев и спланировало на пол.

– Пендергаст! – окликнул напарника Колдмун.

Но тот не шевельнулся и не отозвался на его голос. Колдмун опустился на колено и поднял письмо. Там было короткое послание, написанное элегантным женским почерком:

Я ухожу, чтобы спасти свою сестру Мэри. Мое место рядом с ней, так или иначе. Этот прибор дал мне шанс, а мисс Фрост своим примером показала, почему я должна им воспользоваться. В ней я увидела свое одинокое, лишенное любви будущее. Это было отнюдь не приятное зрелище. Поэтому я возвращаюсь в прошлое – к той судьбе, что мне предуготована. Я сделаю все, что в моих силах, все, что должна сделать. Если я не могу быть с тобой на моих условиях, я не буду с тобой вообще.

Прощай, Алоизий. Спасибо тебе за все, и особенно за то, что ты не отправишься вслед за мной, даже если такое еще возможно. Этого бы я не пережила. Уверена, ты поймешь, что я хотела сказать.

Я люблю тебя.

Констанс

79

В десять с небольшим утра к терминалу Грейхаунд на Вест-Оглторп-авеню подкатил автобус из Атланты. Зашипели пневматические тормоза, сверкнула, открываясь, металлическая дверь. Пассажиры один за другим спускались по ступенькам на яркий солнечный свет. Последним появился худощавый пожилой мужчина с потрепанным чемоданом в видавшем виды макинтоше. Он начал спускаться, потом остановился и прикрыл глаза рукой от солнца.

– Господи ж ты бога в душу мать! – сказал он страдальческим голосом.

Водитель оглянулся на него со смущенной, но добродушной улыбкой. В автобусе старик сидел сразу за ним, и они проболтали всю дорогу от Атланты.

– В первый раз в Саванне? – спросил водитель.

– В первый раз восточнее Миссисипи, – ответил старик.

– Да что вы говорите!

– Черт возьми, да я в первый раз южнее линии Мейсона – Диксона[101].

Прищурившись, старик спустился по последним ступенькам и помахал на прощание водителю. Когда автобус уехал, он поставил чемодан на землю, с трудом стащил с себя макинтош, аккуратно свернул и засунул под ручку чемодана. Потом вытер лоб тыльной стороной руки и огляделся.

Он не знал, чего ожидать от Саванны. Сначала попытался сравнить ее с теми городами, которые знал: Якимой, Олимпией, Сиэтлом. Но у него не нашлось подходящего шаблона для такого сравнения. Никаких гор вдалеке, местность плоская, как тарелка. Дома казались одряхлевшими от старости. В небе не ощущалось угрозы бесконечного дождя, с которой он прожил всю жизнь. С другой стороны, воды здесь было достаточно… но в виде влажности. Он даже не представлял, что может быть одновременно так жарко и так сыро.

Старик спросил дорогу и отправился в путь, следуя на восток по Оглторп-авеню. На улицах было много машин, а на тротуарах полно пешеходов. Многие удивленно оборачивались на старика с бородой, как у Санта-Клауса, но он не обращал внимания. На него пялились и прежде. Минут через десять он снова остановился, снял клетчатую рубашку и заботливо завернул ее в макинтош, который опять засунул под ручку чемодана. Теперь он остался в футболке и выгоревшем комбинезоне, но эта одежда, похоже, лучше сочеталась с тем, что носили местные. Расстегнув молнию чемодана, он вытащил вощеную шляпу, измятую до бесформенности, долго ее разглаживал и растягивал, пока она не налезла на голову. Это был стетсон, которым он прикрывал макушку от дождя больше сорока лет. Может быть, защитит теперь и от солнечного удара.

Старик повернул к югу по Барнард-стрит и прошел через небольшую лужайку с травой и деревьями, окруженную со всех сторон домами. Это уже совсем другое дело. В дальнем конце стояла табличка, сообщающая, что этот маленький парк называется Орлеанс-сквер. Впереди, над крышами городских домов, частенько скрытых за строительными лесами, поднимались облака пыли и слышался знакомый шум стройки.

От этой картины и этих звуков у старика невольно перехватило дыхание.

Живя вдали от цивилизации, он не имел привычки читать газеты и смотреть телевизионные новости. Все, что происходило за границами фермы, его не касалось, и ему становилось дурно от непрерывной барабанной дроби угнетающих и раздражающих новостей, с которыми он ничего не мог поделать. Но, добираясь на автобусе из Сиэтла в Чикаго, а потом из Чикаго в Атланту, старик мельком увидел на чикагской автобусной станции кричащие газетные заголовки о трагедии в Саванне. Он взял какую-то газету и прочитал о том, что город пережил нападение с пожарами, взрывами и многочисленными жертвами. Эта загадочная история усилила его тревогу, и без того уже разыгравшуюся сверх всякой меры. Но старик успокаивал себя тем, что эта женщина была живучей и очень крепкой.

Очень крепкой женщиной. И совсем одинокой.

Он давным-давно должен был сделать это, найти ее и приехать к ней. Но время еще оставалось. С гулко бьющимся сердцем он двинулся дальше по Барнард-стрит, прибавив шагу. Впереди виднелись краны и строительные леса, мощные фургоны и грузовики. Шум стройки зазвучал громче, и открылась картина