Я выплюнула вешалку, которую сжимала зубами, пока правая рука обшаривала сумку на предмет паспорта, а левая пыталась управлять неповоротливой коляской. Серый мешок со свадебным платьем обмяк, подмяв под себя Кьяру. Аутотренинг ни черта не помогал. С меня сошло семь потов, спину ломило, в горле пересохло, а ведь мы еще только сделали пересадку в Берлине.

После двух лет ежемесячных полетов с таким ценным тестовым оборудованием, как гиперактивный ребенок, я могу авторитетно провести сравнительный анализ аэропортов с точки зрения гуманности организации пространства. Лучше всего делать пересадку в Праге: там есть детская площадка с горками, лестницами и трубами, где ребенок успевает порядком устать перед следующим рейсом. В нескольких метрах от нее — салон красоты. Я мечтаю когда-нибудь стать его постоянной посетительницей. Через много-много лет, когда Кьяра сможет без риска для жизни играть со сверстниками.

В копенгагенском аэропорту тоже хорошая игровая зона с большими окнами: там можно устроиться на банкетке и дремать под солнышком, пока ребенок исследует внутренности игрушечной духовки и варит супчик из деталей «Лего». Калитка плотно закрывается, и несанкционированное бегство невозможно. Правда, стоит захватить из Москвы сухой паек, потому что перекусить сэндвичем и йогуртом в местном кафе обойдется в стоимость парижского ужина.

В хваленом аэропорту Мюнхена почти все время стыковки проводишь в пути от одного гейта к другому, меняя на ходу памперсы, бутылочки, пластыри на сбитой пятке. Здесь самый лучший в Европе парфюмерный дьюти-фри, и невозможность зайти туда с чувствительным к запахам младенцем делает этот аэропорт просто пыточной камерой для молодой мамы.

В римском Фьюмичино удобные тележки для багажа, в верхней секции которых как раз помещается ребенок, хотя это и запрещено техникой безопасности. Но итальянцы — народ нестрогий и смотрят на это вынужденное нарушение сквозь пальцы. Особенно когда ты просишь из примерочной подать тебе бюстгалтер размера 80D.

Но вот куда мамочкам совсем не следует попадать, так это в парижский аэропорт Шарля де Голля. Во-первых, «по соображениям безопасности» им не дают провозить в зал ожидания коляски. Добиться от служащих аэропорта конкретики, какую опасность может представлять складная коляска с ребенком, невозможно. Они мусолят что-то про «опасные эскалаторы» и тесноту залов ожидания.

Во-вторых, в аэропорту нет игровых зон. Предполагается, что лишенные колясок дети следуют за мамой, как рыбки-прилипалы, и даже помогают ей нести тяжелые сумки с памперсами и детским питанием.

Однажды мы летели из Парижа в Москву через мадридский Барахас, где за сорок пять минут надо было преодолеть расстояние между гейтами длиною в несколько километров. Кьяра тогда весила уже двенадцать килограммов и шатко-валко ходила в непредсказуемом направлении. То есть, если вести ее за руку, несколько километров мы преодолели бы не меньше чем за сутки, а если нести ее на руках и при этом бежать, отбиваясь бедром от тяжелой сумки, то обеспечена межпозвоночная грыжа.

Когда я объясняла это сотруднику аэропорта Шарля де Голля, который отказывался позволить мне взять с собой коляску, его лицо не выражало ни тени сочувствия. Примерно так же выглядело лицо паспортистки в районном ОВИРе, когда я рассказывала ей, что из-за задержки нового паспорта рискую не вылететь на Мальдивы. «Ваш багаж проследует прямиком до Москвы, — твердил он, — коляску вы получите в Шереметьево». Я попыталась действовать по-другому и расписала ему, как небезопасно будет пассажирам находиться в одном зале ожидания с моей не пристегнутой к коляске дочерью. Не то чтобы кровавые образы его проняли, но сотрудник попытался совершить добрый жест.

— Мы можем предложить вам инвалидную коляску, — сказал он. — Вы сядете туда, возьмете на колени ребенка, а наш сотрудник будет вас возить.

— Вы думаете, так мы будем занимать меньше места? — испытующе спросила я.

Мужчина что-то прикинул в уме.

— Так вы будете друг на друге.

— Да, но так за нами будет следовать ваш сотрудник. Не проще ли позволить мне самой везти коляску с дочерью без сопровождения?

Мужчина опять о чем-то на секунду задумался.

— Мы не можем пропустить вашу коляску. Мы можем выдать вас за инвалидов и посадить в нашу коляску с сопровождением.

«А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?» И у робота из ушей пошел па-а-а-ар…

— Хорошо! — Я злобно стукнула кулаком по стойке регистрации. — Давайте напряжем вашего сотрудника, пусть повозит нас, как принцесс!

К мужчине сразу вернулся приветливо-рекламный вид. Он взялся за рацию, чтобы вызвать подкрепление с коляской.

— Только учтите, вам нельзя будет вставать, — шепнул он мне, прикрыв рукой разговорное отверстие. — А то нам всем попадет.

— А если я захочу в туалет?

Надо сказать, мне на тот момент уже очень хотелось в туалет, и это было желание с отягчающими обстоятельствами: ко мне неожиданно пришли месячные.

— Наш сотрудник вам поможет! — успокоил предприимчивый работник аэропорта. — В туалетах есть специальные кабинки для инвалидов, там помещаются три человека, не считая коляски.

Мне совсем не нужны были свидетели при смене тампона. И я сдалась. Развернулась и, не сказав «мерси», пошла к паспортному контролю. Без коляски. Ему это аукнется, клялась я себе. Я напишу в администрацию такое письмо, такое письмо…

В туалете я безответственно сдала годовалого ребенка под опеку толстой негритянской уборщицы. Она оказалась гораздо душевнее бледнолицего белого воротничка за стойкой регистрации: пока я занималась археологическими раскопками в сумке на предмет средств женской гигиены, она играла с Кьярой в баллончики с жидкостью для мытья стекол и в рулоны туалетной бумаги…

В общем, у меня с аэропортами близкие отношения, почти родственные. Кажется, я даже могла бы в них жить. Сегодня многие пассажиры и работники берлинского аэропорта Тегель думали, что именно так я и собираюсь поступить: свадебное платье в чехле очень напоминало двухместную палатку в развернутом состоянии. Я везла его в Прованс, где на днях должна была состояться наша вторая свадьба.

* * *

Как аппетит приходит во время еды, любовь пришла ко мне уже во время супружеской жизни. Сначала я долго училась отделять Гийома от француза в нем. Когда наконец это получилось, я поняла, что все, что в нем есть хорошего, — это он сам, а все, что требует коррекции, — это в нем француз. Так, например, кто-то менее наблюдательный решил бы, что он ленив и несобран. Я же нашла этому ясное объяснение: для французов личная жизнь в безусловном приоритете перед работой. Пьер Ришар у них национальный герой. Кто-то подумал бы, что Гийом постоянно ест, а если не ест, то думает о еде. Но и это легко объяснялось менталитетом: есть для французов все равно что петь гимн — это проявление патриотических чувств. Потом я полюбила и то, что «требует коррекции». Я думала, что во всех несуразностях французов виновата среда и пара революций сделают эту страну идеальной для жизни. «Вы должны объявить забастовку!» — убеждала я Синди, когда та пожаловалась, что, чтобы перейти на более дорогой тариф сотовой связи, достаточно написать электронное письмо, а чтобы перейти на более дешевый, придется лично явиться в центральный офис мобильного оператора. «Теперь вы просто обязаны забастовать!» — поучала я Гийома, когда страховщики отказались бесплатно менять устаревшую газовую колонку. «Если французский народ стерпит и такое, это будет начало конца!» — восклицала я после рассказа Седрика о том, что новые роликовые коньки, купленные через Интернет, ему доставили с двухнедельным опозданием.